Не удивляйтесь, милая Нина Николаевна, тому, что я пишу Вам, не ожидая Вашего обещанного письма. Каюсь в своей слабости - я не в силах молча нести все в себе, а здесь я в людской для меня пустыне - близким по плоти, она была чужда по духу... Последнее Ваше письмо (янв.) пришло еще не слишком поздно: я мог ей прочесть его, она радовалась вестям от Вас, вспоминала много и мечтала, как мы опять полетим в Париж - 'отдохнуть у Нины'... С середины января началась ее крестная мука, ибо ей не был дан легкий уход. Нет, она уходила, отчаянно сопротивляясь, ибо воля ее к жизни и сознание были невероятной, удивлявшей врачей силы. Одно время даже приток 'воды' остановился, и я, даже зная приговор еще в Нью-Йорке, молился исступленно о чуде... Как-то она послала меня к настоятельнице кармелит, монастыря, чтобы для нее служили 'новенны' (православн. священник здесь дикий черносот.), и, когда я вернулся, она радостно сказала: как только ты поехал, мне стало лучше, теперь я поправлюсь. И, действительно, несколько дней силой верующей воли она не страдала. Потом все возобновилось с новой силой, но наша внутрен. жизнь до конца шла в каком-то другом, не обычном плане, обозначить который словами я не могу, не решаюсь... После, в середине ф. (февраля), второго (первый был 5-го в апр. прош. г.) мозгового 'шока' общение с внешним миром стало все труднее для Нелл. Она потеряла ключ к своему земному естеству. Все чаще ее уста произносили не те слова, которые она ХОТЕЛА. Но не было никакого сомнения для меня, что ее сознание живо и борется с телесными препятствиями, а НЕ распадается. Надо было только подсказать ей потерянное слово, и мысль ее делалась доступной. ТАК БЫЛО ДО САМОГО УХОДА, хотя препятствия к проникновению в наш мир становились для нее все непреодолимее. Как непостижимо для гениального человека далек был Толстой в отвратительной картине Ив. Ильича от понимания, от ощущения ПРЕОБРАЖЕНИЯ жизни, что мы называем смертью человека. Да, описано беспощадно правильно. Милый друг! Вы ужаснулись бы, увидя обезображенное прекрасное тело Нелл - то страшное, заливаемое 'водой', безмерно отяжелевшее, с пролежнями тело! Но Вы преодолели бы Ваш малодушный ужас перед ее силой Духа, перед мужеством, с которым она сама следила за приливающей все выше волной... За десять дней до ухода после трех сердеч. атак - она на рассвете в ясном сознании просила меня сказать ей всю ПРАВДУ... Я сказал, что скоро она перестанет страдать, что жизнь будет радостной... Она сказала: молись вместе, не оставляй меня одну (а я долгие недели был около нее и день, и ночь). Потом без слов мы простились, и она попросила читать Евангелие. Я начал читать Нагорн. Проповедь, и она спокойно заснула... После этой ночи началась агония... За два дня до ухода 'вода' сдавила гортань, и она только изредка могла проглатывать несколько капель воды. В ночь перед концом она позвала меня - 'мне страшно, держи меня крепко'... К полдню в среду 10 апр. она дышала с великим трудом... В 1 ч. 24 м. она тихо, тихо ушла. И странно - именно в это мгновение я потерял сознание и услышал над собой голос чудесной сестры м. (милосердия) 'ай эм сори ши паст'. Нас было трое в комнате - Нелл, сестра и я. Сестра пошла сказать матери. А я прочел Нелл русские молитвы, какие помнил. Потом мы с сестрой, вдвоем, обрядили ее и покрыли ее всю, чтобы никто не увидел ее искаженную красоту. Потом пришел прочесть молитвы еписк. священник. Всю ночь я читал ей Евангелие (нечто непонятное австралийцам, как и американцам). На другой же день ее останки были сожжены. Когда перед увозом мы (сестра м., двое из бюро и я) полагали ее тело в гроб, случилось разумом не объяснимое: лицо ее, коснувшись гр. (гробовой) подушки, на мгновение просияло, и на нем появилась ясная, счастли-вая УЛЫБКА. - Сестра, она улыбается, - вскрикнул я. - Это судорога мускулов, - ответила она. Но почему эта улыбка ИСЧЕЗЛА без новой 'судороги', исчезла, как исчезает радуга?! Милые друзья, посмейтесь надо мной про себя, но не предавайте меня на посмеяние другим, ибо мое видение - соблазн для рассудочного мира, в котором мы живем... Но для меня, пережившего вместе с Нелл смерть, как преображение жизни, знамение оттуда не 'бред', а такой же факт, как 'радиопередача'. Только себя я считал и считаю недостойным такого касания. И я не знаю, чем я заслужил такую милость. Ибо недостаточно понимал ее и служил ей... Сегодня прошла первая неделя. Жизнь вне меня вернулась в привычную колею, а мне это невыносимо, а бежать некуда! Пароходов нет, и неизвестно, когда будут - в мае или июне. Мне было бы легче совсем одному, но я не могу, не обидев, выехать из дома, а Нелл к тому же просила меня помочь родителям без нее... Только здесь, узнав среду и семью, из которой она вышла, я понял до конца несомненную неудачу жизни Нелл, которую в мое время уже нельзя было выправить. Но об этом у меня нет сил сейчас писать... Жду Ваших писем. Посылка Вам, милая Нина Никола-евна, выслана с большим запозданием, за что не браните меня... Я бы с радостью вернулся во Фр., но, судя по письмам В.А. (Маклакова) в Нью-Йорк, вы скорее появитесь в С.Ш., чем мы в Париже. Так ли безнадежно, действительно, положение? Где же предел распаду не только ведь одной Франции?!
Обнимаю Вас крепко, крепко. Память о Нелл будет новой между нами скрепой. А помните последнюю ночь у Вас?!
Ваш всегда А.К.
кланяйтесь (одно слово неразборчиво) Зайцев, и Маклак, и тем, кто помнит. А Бунин-то!!'
Это последнее восклицание относится к посещению Буниным советского посла. Предполо-жение, что мы все, парижские, скоро окажемся в США, основано на крайне пессимистических письмах В.А.Маклакова, в которых он писал Керенскому в Нью-Йорк, что русскую эмиграцию французское правительство (в которое входили в это время коммунисты) может выслать в Советский Союз.
В октябре 1949 года А.Ф. приехал в Париж. Ночью, на вокзале Инвалид, я встречала его после девяти лет разлуки.
Все было странным в этой встрече: то, что он прилетел один, то, что я встречаю его одна, что ему не к кому поехать в первый вечер, что я сняла ему комнату в отеле в Пасси, где его, видимо, не знали и где никто не удивился его имени. В Пасси когда-то его знали хорошо, теперь остава-лось одно-единственное место, где его еще помнили: кафе де Турелль, на углу перекрестка улицы Альбони и бульвара Делессер. Там старые лакеи называли его 'господин президент' с 1919 года.
Опять бобрик и голос, но что-то еще больше омертвело в глазах и во всем лице, впечатление, что он не только не видит, но и не смотрит. Он говорит без конца, взволнованный приездом, приходит ко мне на следующий день и читает мне 'историю болезни и смерти Нелль', записан-ную им. В Брисбене была такая жара, что ее должны были сжечь меньше чем через двадцать четыре часа после смерти. Ей было страшно, а когда-то ей ни от чего не было страшно, разве что от идущих немецких войск, когда она однажды расплакалась, повторяя, что А.Ф. немцы немедленно посадят в тюрьму, 'как Шушнига'. Она повторяла 'как Шушнига' и плакала. Однажды она спросила меня, есть ли шанс, что он когда-нибудь въедет в Москву на белом коне? Я сказала, что шанса такого нет.
Он больше интересовался 'политической ситуацией', чем положением общих друзей, это всегда было его отличительной чертой. Он спрашивал о русской печати в Париже, о том, кто остался, кто еще может что-либо делать, видимо, интересуясь всем тем, что могло бы послужить в дальнейшем общему политическому делу. Естественно для него было поскорее найти свое место в этом хаосе. Но 'атмосферы', которую он искал, - не было, 'ситуации' тоже не было. Ничего не было. Была страшная бедность, запуганность, усталость от пережитого, отмежевание от людей, служивших оккупантам, отмежевание от людей, клевещущих на невинных, раздел между 'советскими патриотами' (часто запачканными коллаборацией с немцами) и нами, неуверенность в том, что наш злосчастный 'статут' бесподданных нам оставят по-прежнему. А.Ф. поехал в Германию создавать какой-то русско-американский или американо- русский комитет. Из этого для него, кажется, вышел один конфуз. Он считал себя единственным и последним законным главой российского государства, собирался действовать в соответствии с этим принципом, но в этом своем убеждении сторонников не нашел.
Я никогда не просила его ни о чем - ни тогда, ни позже, когда приехала в США. Я даже совета у него не просила, а совет, между прочим, в США важнее всего на свете. Но он не любил давать советов, и я это знала, он не любил касаться чужих проблем, чужих трудностей. Возможно, что он боялся риска, потому что в каждом совете есть риск. Выражение 'боялся риска' может показаться в применении к нему иронией. Сам он был лишен какого-либо чувства юмора и понимания комических положений, как своих, так и чужих. В Америке у нас было с ним около десятка 'задушевных' разговоров. Они, разумеется, касались его дел, не моих.
Один из наиболее важных разговоров я хорошо помню. Этот разговор начала я. Он был мне труден, но я решилась на него. Мне стало известно (году в 1958-м), что после смерти в Швейца-рии Ек. Дм. Кусковой ее архив по ее распоряжению был передан в Парижскую Национальную Библиотеку с тем, чтобы бумаги, относящиеся к 1917 году, были опубликованы в 1987 году. Не знаю, все ли здесь верно. Я узнала также, что в этих бумагах есть ответ на загадку, почему Временное правительство летом 1917 года не заключило
