Время тигра

рубца и печенки на вертеле — дышали дымом своих жаровен. Продавцы сладких напитков скучали над голубыми, зелеными и желтыми бутылками. Многочисленные клиенты лежали на спинах в цирюльнях, как мертвые в саванах. Над всем царил зловонный возбуждающий запах дуриана, ибо был сезон дуриана. Нэбби Адамс однажды был на обеде, где подавали дуриан. Все равно, вспоминал он, что есть сладкое клубничное бланманже в уборной. Алладад-хан ехал медленно.

— Хорошие тормоза, — сказал он, спокойно глядя, как непострадавший ребенок ползет назад играть в муссонной дренажной канаве. Проехали Королевский кинотеатр с огромным рекламным щитом тамильского фильма — загогулины и кружки высотой в три фута, толстое женское искаженное страхом лицо. Проехали — с сожалением — пивной сад Конг-Хуа. Скоро подъехали к кабаре «Парадиз» — слабые огни, хриплая пластинка, управляющий в вечернем костюме — шорты и майка, — стоял с сигарой, слабо виднеясь в дверях с занавеской.

— Ачча, — сказал Нэбби Адамс. — Туда пойдем.

— У нас денег нету.

— Ачча. Краббе заплатит.

Краббе заплатит. Краббе сидел в тени за столиком с Рахимой. Пили они на двоих бутылку теплого пива «Якорь». Прелестное личико Рахимы пряталось в тени, прелестное тельце Рахимы пряталось сегодня в свободной шелковой пижаме, сама Рахима застыла, замкнулась, однако еще не смирилась. Краббе медленно говорил по-малайски сквозь пластинку, резкими благочинными нотами излагавшую в ритме самбы религиозные принципы — «Рукун Ислам».

Если ты не избегнешь сетей обольщенья,
Днем и ночью Аллаху не будешь молиться,
Поздно будет тебе ждать прощенья,
Придется в Аду поселиться.

Пластинка сменилась. Краббе слабо продолжал на одной ноте:

— Маалум-ла, возникли проблемы. Люди болтают. Меня могут с работы уволить.

— Можно уехать отсюда, жить вместе. Можно в Пинанг поехать. Вы умеете на пианино играть, я там могу танцевать. Вместе можем зарабатывать три сотни долларов в месяц.

— Но дело в моей жене.

— Можете ислам принять. Разрешено четыре жены. Только и двух хватит.

— Но так не пойдет. Я не могу потерять нынешнюю работу. Тогда мне конец.

— Вы от меня хотите избавиться, как мой муж Рахман.

— Но проблемы очень серьезные. И я тебе больше денег давать не могу. Становлюсь бедняком.

Она ничего не сказала. Краббе мрачно выпил пива. Пластинка «Семь месяцев одиночества» заедала и верещала, как попугай: «семь ме семь ме семь ме». Рахима пошла ее сменить. Вернулась, обхватила его большие белые руки своими маленькими коричневыми.

— Деньги — это не важно. Не бросайте меня. Если люди болтают, их дело. Тида'апа.

Краббе услышал тяжелые шаги, поднял голову, с каким-то облегчением увидел приближавшегося огромного мужчину, за которым следовал усатый индус в белой рубашке и в черных штанах. Они подошли к столику.

— Надеюсь, я не помешал, мистер Краббе. — Голос низкий, склонный к сильному утреннему кашлю. В свете лампы вырисовались черты огромного желто-коричневого лица.

— Добрый вечер, мем-сахиб. — Алладад-хан поклонился, гордясь своим английским.

— Не валяй дурака, черт возьми, — грубо одернул его Нэбби Адамс. — Прошу прощения, мистер Краббе. Ему моча в голову ударила, вот в чем беда. Ничего не видит. Не возражаете, если я к вам на минуточку присоединюсь? — Сел на крошечный стул, словно отец за кукольный, накрытый к чаю стол. Алладад-хан тоже сел, с изумлением видя, что с мистером Краббе, прячась в тени, сидит не жена, а какая- то женщина. И рассердился на Краббе, способного на подобный обман, на такую измену, когда у него есть золотоволосая голубоглазая женщина-богиня, ждет дома, верит, любит.

— Дуа бопгол лаги, Рахима, — сказал Краббе. Рахима покорно пошла принести еще пива.

— Только не из холодильника, — предупредил Нэбби Адамс. — Скажите ей.

— Тут все теплое, — сказал Краббе.

— Помните, вы говорили, что хотите машину? — начал Нэбби Адамс. — У меня тут машина для вас стоит, жутко дешевая. «Абеляр» пятьдесят второго. Всего две тысячи.

— Миль?

— Долларов.

— Чья она?

— Плантатора, который домой едет. Уиверса.

— Риверса?

— Точно. Уиверс тот, кого надо убить.

— Что вы с ней делаете, если она принадлежит Риверсу?

— Ну, смотрите. — Нэбби Адамс придвинулся ближе, доверительно демонстрируя огромные лошадиные зубы, коричневые, черные, сломанные. — Понимаете, он хотел две пятьсот, и я бы не сказал, будто она того не стоит. Но, видите ли, мы вон с ним, — повел он плечом в сторону Алладад-хана, спокойного, разглаживавшего усы, — немножечко поработали, так что я говорю, будто то не в порядке, да сё не в порядке, поэтому он говорит, две тысячи. Регистрация и страховка до конца года.

— Поработали? Для меня?

— Для нас с вами, — уточнил Нэбби Адамс. — Я заключу с вами сделку. Давайте мне эту машину, скажем, дважды в месяц, а я вам ее буду обслуживать. Техобслуживание и масло. Бензин устроить не могу. Слишком рискованно. Но все прочее.

Вернулась Рахима с пивом. Нэбби Адамс сказал:

— Ваше здоровье, мистер Краббе. Ваше здоровье, мисс…

Алладад-хан сказал:

— Шукрия, сахиб, — и жадно выпил.

— Зачем она вам дважды в месяц? — спросил Краббе.

— Чтоб ездить в Мелавас без эскорта. Я, как, наверно, и вы, люблю время от времени выпить бутылку, да нельзя останавливаться, когда этот самый эскорт глядит, как заходишь в кедай. Я, как и вы, не люблю, когда про мои дела слишком много известно.

— Да, — сказал Краббе. — Давайте машину попробуем.

— Никакой спешки, — сказал Нэбби Адамс. — Еще по бутылке.

— Шукрия, сахиб, — сказал Алладад-хан.

Нэбби Адамс страстно набросился на него на урду.

— Никто, насколько мне известно, не приглашал тебя тут весь вечер сидеть, выпивать за чужой счет. С тебя на один вечер более чем достаточно. Одурел уже. — И повернулся к Краббе. — Выше себя занесся. Вдобавок выпивку его религия запрещает.

Выпили еще бутылку. Нэбби Адамс оглядел танцзал, пустой, за исключением их собственной компании и пары жирных бизнесменов-китайцев в мятом белом.

— Милое местечко, — неубедительно констатировал он. — Думаю счет тут открыть.

Когда трое мужчин выходили, пожелав Рахиме доброй ночи, а девушка горестно взмахнула рукой, стукнув Нэбби Адамса по ладони пивной кружкой, Краббе почувствовал, что полностью предал ее. На улице стояла машина, поблескивая голубым маслом под сносными фонарями в маленьком саду. Рецидив прошлого, победа Фенеллы над давно побежденной, способ получить от Малайи то, что он хотел узнать. Краббе полез на заднее сиденье.