— До чего вы любите скандалы. — Краббе толерантно улыбнулся своему учителю. Инчи Камаруддин был в экстазе. Вскоре стал чуть серьезнее и продолжил:
— Вижу, в школе Мадсора прибавилось деприятдостей. Машида директора поцарапада, шиды проколоты.
— Я не знал, — сказал Краббе. — Он ничего никому не рассказывал.
— Разумеется, де рассказывал, — улыбнулся инчи Камаруддин. — Идаче потерял бы лицо. До побил палкой трех старост, и теперь месть. Будет хуже. Мятеж будет.
— Они на это не способны, вы же знаете. Такое бывает только в школьных байках.
— Попытаются. Дачидают политически мыслить. Про белых угдетателей рассуждают. — Инчи Камаруддин широко усмехнулся и затрясся от радости.
— Как вам удалось услышать подобные вещи?
— Хе-хе-хе. Всегда есть пути и способы. В школе Мадсора будут крупдые деприятдости, вердей дичего быть де может.
— Так. А что ваши осведомители в Куала-Лумпуре говорят про официальное отношение к нынешнему режиму?
— В школе Мадсора? Дичего де здают. Власти очедь довольды руководством мистера Бутби. А вами де очедь довольды. — Инчи Камаруддин усмехнулся, содрогнулся и пропел нисходящей гаммой: — Хе-хе- хе.
— Да? — забеспокоился Краббе. — Почему?
— Получеды сообщедия, что вы де выполдяете просьбы мистера Бутби. А еще рассказывают про вашу дружбу с малайской жедщидой. Только не беспокойтесь дасчет подобдых вещей. НООМ вами вполне довольда, и, когда НООМ будет править страной, вы без труда получите хорошее место. Оддако первым делом, — инчи Камаруддин постарался на миг принять очень серьезный вид, — первым делом, — лицо его постепенно светлело, — вам дадо экзамеды сдать. Им требуется адгличадид, владеющий языком. — Инчи Камаруддин стукнул по столу из ротанга аккуратным коричневым кулаком. —
— Хорошо, — сказал Краббе. — Давайте еще почитаем «Хикаят Абдулла». — В душе он был обеспокоен, но на Востоке есть кардинальное правило — не проявлять своих истинных чувств. Любую правду надо укутать в обертку, чтоб увидеть и потрогать только после терпеливого развязывания массы веревочек и разворачивания бумаги. Истинные чувства следует замаскировывать, демонстрируя равнодушие или даже совершенно иные эмоции. И теперь он спокойно переводил сложную малайскую историю мунши, протеже и друга Стамфорда Рафлса.
«Однажды туан Рафлс мне сказал: «Туан, я собираюсь ехать на корабле домой через три дня, поэтому собери мои малайские книги». Когда я это услышал, сердце сильно забилось, душа лишилась отваги. Когда он мне сказал, что отплывает обратно в Европу, я больше не мог устоять. Мне казалось, будто я теряю отца, мать, глаза мои заволоклись слезами».
— Да, да. — Инчи Камаруддин заплясал в кресле. — Вы должды подять смысл.
— Значит, они иначе к нам относились, — сказал Краббе. — Думали, у нас есть что-то, что мы им можем дать.
— У вас до сих пор есть что дать, — заявил инчи Камаруддин, — оддако в свободдой Малайе должды править малайцы.
— А китайцы? Индусы, евразийцы?
— Оди де считаются, — буркнул инчи Камаруддин. — Оди малайцам де друзья. Малайя для малайцев.
Работа над переводом остановилась, вновь начались старые политические раздоры. Краббе проявлял рассудительность, подчеркивал, что китайцы сделали страну экономически богатой, британцы принесли законы и правосудие, а большинство малайцев — индонезийские иммигранты. Инчи Камаруддин разгорячился, возбужденно замахал руками, страстно скалился, наконец, крикнул:
— Мердека! Мердека! Свобода, дезависимость, самоопределедие для малайцев!
— Собственно, мердека — санскритское слово. — указал Краббе, — иностранное заимствование.
Из ближайшего дортуара послышался плач разбуженного шумом мальчишки.
— Лучше нам закончить, — сказал Краббе. — Мне надо обойти дортуары.
Инчи Камаруддин пошел вниз по лестнице к велосипеду, помахал на прощанье, показал зубы в последней на вечер широкой улыбке.
— Здачит, до четверга, — сказал он.
— До четверга, — сказал Краббе. —
И начал обход темных замерших дортуаров, думая о словах учителя. В Малайе мало что хранилось в секрете. Тайная, по его мнению, связь была уже явно избитой городской новостью, устаревшей новостью для Бутби. Он себя уронил. Нарушил неписаные законы белого человека. Отверг мир Клуба, гольфа по выходным, званых обедов, теннисных партий. Машину не водит. Ходит, потея, пешком по городу, помахивая своим азиатским приятелям. Связался с малайской разведенкой. И конечно, Фенелла не лучше. Она отвергла мир белой женщины — маджонг, бридж в компаниях за кофе — по иным причинам.
Внезапно почувствовал укол тревоги насчет Фенеллы. Сегодня вечером в Тимахе первая встреча Общества любителей кино. Краббе отказался поехать, сославшись на невозможность отменить урок малайского языка. Она заявила, что бессмысленно брать уроки малайского, бессмысленно сдавать государственные экзамены, когда они не собираются оставаться в стране. Ему страна нравится, и, если ей хочется быть покорной женой, пусть постарается полюбить ее. Ее долг — следовать за своим мужем. Раз уж он решил сделать в этой стране карьеру, что ж, ее долг ясен. Если она не хочет быть покорной женой, пусть лучше вообще не будет женой, пусть лучше оставит его. Он не дошел бы до этого, не будь нервы на пределе из-за тяжелого школьного утра. Она заплакала, сказала, он ее не любит, и прочее. Он попытался пойти на попятную, но она бросила неизбежную ссылку на первую жену. Тогда он ожесточился, охладел, наделал глупостей. В семь часов Алладад-хан подал машину, и она отправилась в Тимах одна; то есть одна, не считая почтительного, сдержанного присутствия Алладад-хана. Возвращение ожидалось не раньше чем через час. И теперь он слегка беспокоился из-за возможной засады, поломки машины за много миль отовсюду, испуга Фенеллы темной ночью. Наверно, это нечто вроде любви. Краббе отмахнулся от мыслей, больше не желая думать об этом, тихо ступая между рядами мальчишеских коек.
Из комнаты старост доносился легкий шепот. Голубоватый свет, как бы от затененной лампы, виднелся под дверью. Краббе подкрался к ней, встал, чуть дыша, прислушался. Он не понимал разговора, почти не понимал по-китайски. Впрочем, было ясно, разговор не простой, не обычный для спальни; слишком значительный для одного голоса. Потом нечто вроде катехизиса: вопрос, тихий хоровой ответ. Краббе открыл дверь и вошел.
Шу Хунь открыл изумленный рот, поднял брови над очками, сползшими к кончику носа. Другие мальчики глянули вверх с пола, с коек, где они сидели. Все в пижамах.
— Что происходит? — спросил Краббе.
— У нас собрание, сэр, — сказал Шу Хунь. — Мы создали Китайское общество.
— А где другие старосты, Нараянасами и прочие?
— Они комнату нам оставили, сэр. Сами внизу, читают в уборных.
— Вам известно правило насчет света?
Нет ответа. Краббе смотрел на мальчиков. Два-три старосты, остальные просто старшеклассники.
— Что это за общество? — спросил он.
— Китайское общество, сэр.
— Это вы уже говорили. Чем оно должно заниматься?
— Обсуждать всякие вещи, сэр, представляющие всемирный интерес.
— Что это за книга? — спросил Краббе.
— Эта, сэр? — Шу Хунь протянул ему тоненькую брошюру. — Книга по экономической теории, сэр.
Краббе взглянул на фантастические столбцы иероглифов. Он знал лишь два-три символа: «человек», «поле», «свет», «дерево», «дом», — собственно, пиктограммы, простые изображения простых вещей. И
