– Оставь в покое музыкантов и иди надрай колокол. Вообще-то юнгу привлекают музыканты, их инструменты, странные одеяния, широкополые, украшенные перьями шляпы. Матросская жизнь Пинару нравится, он понимает, как ему повезло, что он попал на судно Хайраддина, но у музыкантов жизнь тоже, наверно, замечательная. Они путешествуют по городам и деревням, бывают при дворах государей, играют на праздниках, присутствуют при всяких важных событиях, им предоставляют лучшие места на парадах, всячески привечают и платят здорово. И все же он ворчит:
– Этим типам выпала честь играть на военном корабле, так пусть терпят трудности и не привередничают!
А теперь еще музыканты спрашивают у Пинара, где им можно расположиться на ночевку. Им хотелось бы спать на берегу.
– Господа, я же сказал вам, на море полный штиль, качки не будет. После того, что было, благодарите небо, что живы остались. Может, вам еще пуховые перины подать? Нам, солдатам, специальных условий не положено.
Пустое дело – пытаться объяснить что-то Пинару: ведь он родился в трюме корабля на куче снастей под грохот пушечной пальбы и стоны блюющих пассажиров. Пинар – сын берберского матроса и невольницы, захваченной во время какого-то набега, и вырос он среди гребцов, бочонков с порохом, под адский шум абордажей и стук мисок с рыбной похлебкой.
Когда музыка смолкает, музыканты устраиваются на палубе у самого борта. Один правит шпагу, другой проверяет ружейный замок, третий починяет распоровшийся мешочек для пороха. Юнга спешит рассказать обо всем своему другу – раису.
– Хасан, а музыканты готовятся к битве всерьез! – говорит он с очень довольным видом и, вытащив из кармана кусок засахаренного бергамота,[5] отламывает половинку и дает ее принцу. Потом снова хмурится:
– Хасан, сегодня я испугался!
– Наверно, для этого у тебя была слишком много свободного времени.
Судно покачивается на волнах, словно на мягких подушках гарема. Если не считать сиреневой полоски на горизонте, небо, поверхность воды, скалы, судно – все выглядит сероватым, призрачным. Опускается тихая безмятежная ночь; свежий, промытый штормом воздух – как вознаграждение за два страшных дня.
– А мне не должно быть страшно, я же родился в море!
– Ничего, Пинар, – утешает мальчонку Хасан, притягивая его к себе и трепля по смешному скошенному подбородку. – Страх надо загонять в желудок, там ему место. – Хасан откусывает кусочек бергамота: – Вкусно. У кого стащил?
Пинар в ответ только фыркает.
Хайраддин отдыхает за изучением навигационных карт и документов, которым он всегда уделяет большое внимание и постоянно их обновляет. Сейчас он описывает пережитую экипажем бурю. В его бумагах находят свое отражение даже мельчайшие детали похода, описываются не только рельеф дна и очертания берегов, но и все, что удалось узнать о внутренних территориях – населенных пунктах, фортификациях, дорогах, особенностях местности. Иногда бывает полезно знать о расположении пещер и тайных ходов сообщения, о нравах и обычаях местных жителей, отношениях между простым народом и господами, о наличии питьевой воды и продовольствия. Хайраддин берет на заметку и учитывает любую мелочь.
Но больше всего он любит изучать морские течения, господствующие ветры – постоянные или переменные, благоприятные или губительные, – отмечать и описывать скопление облаков, их форму.
Раис очень гордится тем, что сумел привить Хасану такой же, а может, еще и больший интерес к явлениям природы, особенно ко всему, что касается неба.
– Я часто думаю: а не лучше ли было бы сидеть на какой-нибудь башне и созерцать небо, наблюдая за движением светил, как это делали мудрые ассирийцы. Быть может, тогда мне удалось бы разгадать какую- нибудь тайну, – говорит Хайраддин Хасану, закончив свои пометки на картах и растягиваясь под шерстяным плащом с золотистой оторочкой.
– Кстати, о тайнах, – откликается Хасан. – Может, ты откроешь мне одну из них? Хотелось бы знать, чего мы здесь ждем?
– Меня в сон клонит, сынок. Вот отстоишь сейчас последнюю ночную вахту и сам узнаешь.
Перед самым рассветом Хасан и матрос-кабил несут дозор на вершине острова, вернее, на этаком вытянутом к западу гранитном клюве, постепенно начинающем приобретать четкие очертания и окраску. Форма скальных выступов напоминает морские волны, а сам утес такой же свинцово-серый, как море, как растущие на нем кусты, как сам воздух.
Наконец между морем и небом появляется бледная узкая полоска света, на фоне которой можно различить две черные точки. Возможно, это два корабля, но на таком расстоянии да при таком освещении их можно принять за что угодно, даже за игру воображения.
Молодой раис и кабил, посоветовавшись, тут же принимают решение: нужно поднять тревогу. Дозорные подают условный сигнал, затем спускаются вниз по противоположному, более пологому склону: там, за скалой, прячется, словно в раковине, судно Хайраддина.
Неподвижный галиот напоминает большую птицу, уснувшую на тихой морской глади. Издали он выглядит совершенно безобидным суденышком, на котором даже людей не видно. И верно, на палубе осталась лишь небольшая часть экипажа, да и та хорошо замаскирована. Остальные поднимутся наверх лишь в случае необходимости. На берберских судах экипаж и воины составляют единое целое: каждый матрос – хорошо выученный воин, а каждый воин – прежде всего матрос.
Спускаясь вдоль гребня скалы и прыгая по острым, как зубья пилы, камням, Хасан и кабил все отчетливее различают своих товарищей, которые затаились в засаде и в любую минуту готовы к нападению.
Корпус и весла галиота блестят – так обильно смазаны они тягучим соком плодов фигового дерева.
Две черные точки, замеченные принцем Хасаном и кабилом, весело подпрыгивая на волнах, приближаются к острову.
Ароматный парок, поднимающийся над сосудом, в котором кипит вино с корицей, бодрит всех, кто находится на носовом мостике папского адмиральского судна, плывущего из Генуи в порт Чивитавеккья. В такую рань там собралась кучка озябших и сонных людей: капитан Жан-Пьер де Лаплюм, два морских офицера, какой-то важный немолодой господин, одежда которого являет собой странное сочетание испанских и немецких нарядов, набеленная и нарумяненная дама и девочка лет двенадцати в траурном платье, с бледным, словно восковым, личиком, глаза ее распухли от слез, а губы плотно сжаты – чтобы не расплакаться вслух. Она слабым жестом отстраняет протянутый ей дымящийся кубок.
– Бедняжка Анна! Как жаль, что ты не можешь оценить всю прелесть этого муската.
Две крупные слезы скатываются вдоль упрямо вздернутого носика девочки. А ее тетушка спешит принести извинения капитану:
– Вы уж простите нас, ваше превосходительство. Хоть море успокоилось, но малышка плохо переносит даже слабую качку. Придется вновь уложить ее в постель.
– Нет, мадам, давайте выведем ее на палубу. Ей нужен свежий воздух.
Девочку укутывают широким, подбитым мехом плащом и чуть ли не на руках выносят из капитанской рубки.
– Ах! – восклицает тетушка, глубоко втягивая носом воздух. – Какой чудесный день после вчерашней бури!
Море гладкое, как стекло, и судно скользит по нему, как легкое перышко. Накрашенная дама, улыбаясь, зябко поеживается в своем плюшевом, отороченном мехом плаще. Стоящий рядом пожилой господин, судя по всему, тоже доволен: он оглядывает палубу с горделивым и снисходительным видом:
– Да, этот новый папский флагман – просто игрушка.
– Благодарю вас, сиятельный маркиз! Я знал, что мой корабль хорош, потому и посмел пригласить к себе на борт таких почетных гостей.
Командующий папским флотом заверяет знатного пассажира, что для него огромная радость сослужить службу такому блестящему испанскому гранду, взяв его в первое же плавание. Правда, море штормило
