Пропащий

достаточно того, что мы просто о чем-то думаем, всего лишь думаем и даем волю своим мыслям. Склониться перед мировоззрением и попросту отдаться ему на волю — вот что самое трудное, думал я. Вертхаймер не был в состоянии так поступить ни тогда, когда он продал с молотка свой «Бёзендорфер», ни потом — в отличие от меня, думал я: Это преимущество позволило мне в один прекрасный день исчезнуть из Австрии, покинуть ее с одной лишь небольшой дорожной сумкой в руке, я поехал сначала в Португалию, затем в Испанию, чтобы обосноваться на Калле-дель-Прадо, рядом с «Сотби». В один миг — так сказать, в одночасье — я стал артистом мировоззрения. Я рассмеялся над своим только что придуманным неологизмом. Я сделал несколько шагов по направлению к кухонному окну, но я знал заранее: сквозь кухонное окно ничего не разглядеть, ведь, как уже было сказано, оно запачкано сверху донизу. Все австрийские кухонные окна совершенно грязные, сквозь них ничего нельзя разглядеть, но ничего не видеть, так я подумал, — это, естественно, большое преимущество, потому что иначе ты заглянешь прямо в катастрофу, в австрийский кухонный бардак. Поэтому я отошел от кухонного окна и снова встал там, где стоял до этого. Гленн умер в удачный для себя момент, думал я, а Вертхаймер покончил с собой в неудачный момент; тот, кто кончает с собой, никогда не кончает с собой в удачный момент, а вот так называемая естественная смерть всегда наступает в удачный момент. Вертхаймер не хотел отставать от Гленна, думал я, и в то же время хотел наказать свою сестру, хотел расплатиться с ней за все, когда расчетливо повесился всего в ста шагах от ее дома в Цицерсе. В Куре он купил билет на поезд до Цицерса, поехал в Цицерс и повесился в ста шагах от дома сестры. Найденный труп несколько дней не могли опознать. Лишь четыре или пять дней спустя после того, как его нашли, один из работников больницы в Куре обратил внимание на фамилию Вертхаймер, он связал ее с женой владельца химического концерна, которая прежде была известна ему как госпожа Вертхаймер, и, озадаченный, решил справиться в Цицерсе, нет ли связи между лежащим в морге самоубийцей Вертхаймером и женой владельца химического концерна из Цицерса. Сестра Вертхаймера, которая вообще ничего не знала о том, что в ста шагах от ее дома кто-то повесился, тотчас же поехала в морг в Куре и, как говорится, опознала своего брата. Расчет Вертхаймера дал свои плоды: и способом самоубийства, и выбором места для него он навязал сестре пожизненное чувство вины, думал я. Такой расчет был вполне в духе Вертхаймера, думал я. Но ведь он таким образом выставил себя в жалком свете. Когда он уезжал из Трайха, у него уже было намерение повеситься в ста шагах от дома сестры. Тщательно продуманное самоубийство, а не спонтанный акт отчаяния, думал я. Из Мадрида-то я бы не поехал на его похороны в Кур, думал я, но раз уж я был в Вене, то поехать в Кур счел делом само собой разумеющимся. А потом из Кура — в Трайх. Теперь, правда, я порядком сомневался, не лучше ли было поехать из Кура прямиком в Вену и не останавливаться в Трайхе, на миг мне стало непонятно, что я тут забыл, кроме удовлетворения дешевого любопытства, ведь я уговаривал себя, что быть здесь мне совершенно необходимо, я пытался обмануть себя, лицемерно уверял себя в этой необходимости. Сестре Вертхаймера я конечно же не сказал, что собираюсь поехать в Трайх, да и в Куре у меня еще не было такого намерения, лишь в поезде мне пришла в голову мысль сойти в Атнанг- Пуххайме и поехать в Трайх, переночевать в Ванкхаме, к чему я привык за время своих предыдущих поездок в Трайх, думал я. Я всегда думал о том, что однажды окажусь на похоронах Вертхаймера, естественно, я не знал когда, знал только, что так произойдет, хотя никогда и ни с кем не говорил на эту тему, в первую очередь — с самим Вертхаймером; в то же время он, Вертхаймер, не раз говорил мне, что он однажды окажется на моих похоронах, об этом я думал, все еще ожидая хозяйку. Я всегда был уверен в том, что Вертхаймер однажды покончит с собой — по причинам, ставшим теперь совершенно очевидными. Смерть Гленна, как оказалось, не имела решающего значения для его самоубийства, его бросила сестра, в этом все дело, но смерть Гленна стала для него началом конца, в то время как решающим моментом явился брак сестры со швейцарцем. Вертхаймер пытался спастись беспрестанным хождением по Вене, но эта попытка не удалась, спасение было невозможно, хотя он исходил пешком свои любимые рабочие кварталы в двадцатом и двадцать первом районах, в первую очередь — Бригиттенау, весь Кайзермюлен, Пратер с его распутством, Циркусгассе, Шюттельштрассе, Радецкиштрассе и так далее. Месяцами он ходил по Вене, дни напролет, до изнеможения. Это не помогало. Сперва он еще думал об охотничьем доме в Трайхе как о спасении, но это оказалось обманом; насколько я знаю, поначалу он заперся в охотничьем доме на три недели, а потом пошел к лесорубам и стал докучать им своими проблемами. Но простые люди не понимают сложных людей и заставляют их замыкаться в себе; они еще более бесцеремонные, чем все остальные, думал я. Самое большое заблуждение — думать, будто так называемые простые люди могут кого-нибудь спасти. К ним идешь в состоянии крайней душевной подавленности и прямо-таки молишь их о спасении, а они только еще больше повергают тебя в отчаяние. К тому же как они могут спасти сумасброда в его сумасбродности? — думал я. После того как от него ушла сестра, думал я, у Вертхаймера не было иного выбора, кроме как покончить с собой. Он хотел опубликовать книгу, но до этого дело не дошло, потому что он вносил изменения в рукопись до тех пор, пока от рукописи не осталось буквально ничего, редактирование рукописи было не чем иным, как полным сокращением рукописи, от которой в итоге ничего, кроме названия «Пропащий», не уцелело. Теперь у меня одно только название, сказал он мне, и это правильно. Не знаю, нашлись ли бы у меня силы написать вторую книгу, не думаю, сказал он; если бы «Пропащий» увидел свет, сказал он, думал я, — мне пришлось бы покончить с собой. С другой стороны, он был любителем каталожных карточек, исписывал тысячи, десятки тысяч каталожных карточек и складывал их в стопки — как в своей квартире на Кольмаркте, так и в охотничьем доме в Трайхе. Возможно, каталожные карточки и есть то, что тебя на самом деле интересует, то, что заставило тебя сойти в Атнанг-Пуххайме, думал я. Или — они лишь тактика затягивания времени, потому что при мысли о Вене тебе становится страшно. Собрать все записи Вертхаймера, содержащиеся на тысячах каталожных карточек, думал я, и издать их под названием «Пропащий»? Вздор. По моим предположениям, он уничтожил все карточки в Трайхе и Вене. Не оставлять следов, ведь это одно из его высказываний. Стоит нашему другу умереть, как мы тотчас гвоздями прибиваем его к его собственным высказываниям, выражениям — убиваем его же оружием. С одной стороны, он живет в том, что сказал за свою жизнь нам (и другим людям); с другой стороны, мы убиваем его словами, им же сказанными. Мы — самые бесцеремонные (по отношению к нему!) в том, что касается его высказываний, его записей, думал я; не останься у нас его записей, потому что он предусмотрительно их уничтожил, — мы, чтобы уничтожить его, ухватимся за его высказывания, думал я. Мы нещадно используем его наследство, чтобы вконец уничтожить все от него оставшееся, чтобы еще больше умертвить мертвого, если же он не оставил нам такого наследства, которое мы можем уничтожить, мы это наследство придумываем, попросту придумываем высказывания против него и так далее, думал я. Наследники жестоки, друзья покойного не имеют ни малейшего такта, думал я. Мы ищем свидетельства против него, в свою пользу, думал я. Мы растаскиваем все, что может быть использовано против него, чтобы поправить собственное положение, думал я, — это правда. Вертхаймер всегда был кандидатом в самоубийцы, но он перерасходовал средства на своем счету, он должен был покончить с собой до того, как он на самом деле это сделал, задолго до Гленна, думал я. Его самоубийство, таким образом, неприятно и унизительно в первую очередь потому, что он назло покончил с собой перед домом своей сестры в Цицерсе, думал я, — желая прежде всего успокоить свою нечистую совесть, которая никак не могла успокоиться из- за того, что я не отвечал на письма Вертхаймера, что я совершенно постыдным образом бросил его в одиночестве, ведь то, что я не мог уехать из Мадрида, было, конечно, заурядной ложью, которую я распространял исключительно затем, чтобы не оказаться во власти своего друга, ждавшего от меня, как теперь стало ясно, последней возможности остаться в живых; перед самоубийством он написал мне в Мадрид четыре письма, оставшиеся без ответа, и лишь на пятое письмо я ответил ему, что абсолютно никуда не могу поехать, не могу пустить прахом свою работу ради поездки в Австрию, все равно с какой целью. Я прикрыл свою ложь сочинением 'О Гленне Гульде', этим неудавшимся эссе, которое я, как я теперь думал, брошу в печь сразу же по возвращении в Мадрид, потому что оно не имеет ни малейшей ценности. Я постыдным образом оставил Вертхаймера одного, повернулся к нему спиной, когда он находился в состоянии крайней душевной подавленности. Но я подавил мысль о том, что со своей стороны хоть как-то виноват в его самоубийстве, от меня бы ему не было никакого проку, сказал я себе, я бы не смог его спасти, он-то, конечно, уже давно созрел для самоубийства. Во всем виновата высшая школа, думал я, виновата консерватория! Сначала — мысль о том, чтобы стать знаменитым, причем наипростейшим способом и на самой высокой скорости; для этого, конечно, консерватория является идеальным трамплином, так думали мы трое — Гленн, Вертхаймер и я. И лишь Гленну удалось осуществить задуманное нами, Гленн в конце концов