– Ванька? – удивленно проговорила она, глядя на ребенка. – А…
– Это мой сын, – сказал Иван.
– Да ты что?! – ахнула Оля. – Господи, Ваня! А я за книжками заехала… Ванька, какой же ты!.. Ну какой же ты!.. Дурак ты какой! – Она засмеялась, потом у нее из глаз вдруг брызнули слезы. – Ну как же можно было ничего нам не сказать!
Она поразилась невероятно, оттого и слезы, но не удивилась, кажется, ни капельки. Странные они все- таки существа, женщины! Ничего в них не поймешь. Хоть все детство с ними проведи.
Только Северина почему-то была ему понятна. Он не знал, что она скажет или сделает в каждую следующую минуту, он радовался неожиданности, необычности любых ее действий и слов, но при этом вся она, вся как есть, была ему понятна так, что сжималось сердце. Как это сочетается, что это такое вообще, Иван не знал.
– Ой, какой хорошенький! – тоненько пропищала Оля, подходя поближе и разглядывая спящего Даньку. – Какой светленький, вихрастенький! А где ты его взял?
Ее рассудительность, всей семье известная, развеялась как дым – ничего разумного не было в этом ее вопросе.
– В капусте нашел, – хмыкнул Иван. – Оль, можно я его здесь где-нибудь положу? Он, наверное, проснется сейчас. Надо его, наверное, накормить – мы с ним всю ночь ехали…
– Да уж точно, что не голодом морить его надо, – улыбнулась Оля. – И мокрый он, конечно.
– На нем этот… подгузник.
– Подгузник время от времени надо менять. На диван его клади. Я пока ему овсянку сварю. Не бойся, это быстро. Проснется – даже заплакать не успеет.
И в ту же секунду, когда Оля все это сказала, Иван почувствовал невероятное облегчение. Мир, овеянный ее голосом и взглядом, мгновенно приобрел устойчивость, и мелкие страхи, которые только что его одолевали, – чем накормить, как переодеть, что вообще делать, – исчезли напрочь.
Ну а дальше все завертелось так быстро, и события так ладно стали соединяться друг с другом, что Иван и вовсе перестал думать, что он делает и как.
Данька проснулся, но не заплакал, а уселся на диване и принялся с интересом разглядывать комнату. Когда вошла Оля с тарелкой каши, он улыбнулся ей – не так, как ему, с удовольствием отметил Иван, не глазами, а просто улыбнулся, – и, указав на Ивана пальцем, сообщил:
– Па.
Пока он спал, Иван успел принести из машины пакет с детскими вещами, который дала ему перед дорогой Вера Анатольевна, и Оля как-то очень ловко – «а что здесь трудного?» – вымыла ребенка, переодела и стала кормить его кашей.
Потом Данька ходил по комнате и разглядывал перламутровые раковины, лежащие высоко на книжных полках, и, заметив это, Иван дал ему две самые интересные из них – те, которые он привез из Сенегала, «Шлем» и «Морское ухо».
Потом Оля быстро изучила содержимое Данькиного пакета, сказала, что одежда ужасающая, какие-то ядовитые цвета, и зачем для детей такую делают, но до ее возвращения с работы Ванька с Данькой как- нибудь перекантуются, и пусть он выведет ребенка погулять в том, что есть, а по дороге из института она купит что-то поприличнее, она знает где, и пусть Ванька не смотрит на нее таким собачьим взглядом, у нее сегодня только две пары, она вернется быстро…
Потом Иван выгуливал Даньку во дворе, с удивлением отмечая, что за двадцать лет двор в Ермолаевском, оказывается, изменился гораздо меньше, чем он думал.
Он отвел Даньку к подвальному окошку, выманил оттуда полосатого котенка – там всегда жили кошки, – разрешил Даньке его погладить, потом спохватился, что у котенка, может, блохи, потом вспомнил, что двадцать лет назад его это не волновало и сам он гладил кошек без опаски, а потому ничего страшного, если и Данька погладит.
Потом подсадил его на толстую ветку огромной березы, которая росла посреди двора, и отпустил руки, чтобы Данька посидел на этой ветке без поддержки. Иван помнил, как горд был, когда сам сумел забраться на эту ветку. Тогда, уже не двадцать даже, а почти тридцать лет назад, ему казалось, что это страшно высоко…
Потом они пошли на Патриаршие пруды и пообедали в маленьком ресторане на углу. Данька сидел на высоком стульчике и послушно открывал рот, когда Иван подносил к нему ложку с борщом – оказалось, что он ест вполне человеческую пищу.
Потом гуляли возле памятника Крылову, и Иван объяснял Даньке, что вот рядом с Крыловым осел, а вот мартышка, и тот повторял: «Тышка… исёл…»
Продленность, бесконечность этого дня, вместившего в себя такое множество чудесных дел, приводила Ивана в состояние блаженного счастья; Даньку, кажется, тоже.
Домой Иван его принес уже спящего. А он и забыл, что дети днем спят. Да и не забыл, а просто не знал – так, слышал краем уха или читал, может.
– Сына ты, Ванька, произвел на свет хорошего, – сказала Оля, когда они с Иваном ели в кухне обед, купленный ею в кафе по дороге; готовить для себя было некогда, да и не хотелось. – Добрый, милый ребенок. И умненький, сразу видно.
– Да, удачно получилось, – усмехнулся Иван. – Хотя вообще-то я и в мыслях не держал его производить.
– Ну, для этого мысли не нужны, – засмеялась Оля. – Правда, дурным и нехитрым я это дело тоже не назвала бы. Все-таки, знаешь, могучий генетический опыт включился, чтобы этакое существо сотворилось. Все предки на него поработали.
– Предки…
Иван помрачнел.
– Что? – В ее голосе прозвучала тревога. – Ты что, Вань?
– Оля, а почему ты не спросишь, кто мне его родил и где она теперь? – спросил Иван.
Она пожала плечами.
– Захочешь – сам скажешь. Можно подумать, тебе от глупых вопросов веселее будет.
Весь его фантасмагорический рассказ Оля выслушала так, словно что-либо подобное происходило с ее братом постоянно или по крайней мере не в первый раз.
– В общем, что теперь делать, не знаю, – завершил Иван. – Мне адвоката срочно надо найти. Чтобы толковый был и чтобы в Ветлугу со мной согласился поехать. И у меня, Оль, если честно, только это в голове сидит как гвоздь, потому что адвокатов я, как ты сама понимаешь, даже бестолковых не знаю. А Даньку куда девать, непонятно. Ну, пару дней мама с ним в Тавельцеве побудет, надеюсь. А потом – с кем его оставлять, где вообще с ним жить… Не знаю!
– Неля с ним не побудет, – сказала Оля.
– Почему? – не понял Иван.
– Она уехала. Улетела. Вчера. К твоему отцу.
– Та-ак… – оторопело проговорил он.
– А что тебя удивляет? – пожала плечами Оля. – Не ты ли ей твердил, что отец из страны выезжать не может и решение поэтому за ней? Она же сама не своя ходила, Ванька, ты не видел, что ли?
– Да видел… – мрачно пробормотал Иван. – И твердил ей, конечно, но… Черт, как не вовремя! А надолго мама уехала, не знаешь? Не сказала она?
– Не сказала. Ты, между прочим, тоже уехал – никому ничего не сказал: куда, на сколько. Я думаю, Неля останется с твоим отцом, Вань, – сказала Оля. И добавила, помолчав: – Я бы осталась. Хоть где.
– Оля, – осторожно спросил он, пытаясь поймать ее замерший взгляд, – а тот человек… Ну, который…
– Он, я надеюсь, скоро выйдет, – встряхнув головой, словно прогоняя опасные видения, ответила она. – Это ведь хоть и мерзкая, но слишком примитивная провокация была – то, из-за чего его арестовали. И, главное, не только с ним такое проделали, со многими ветврачами. Слишком массово, и это привлекло внимание. Просто не включили их в список тех, кто имеет право работать с наркотическими веществами, а потом стали арестовывать. Кого – чтобы имущество выманить, а кого для галочки просто – для раскрываемости. Так что Герман Тимофеевич должен из Матросской Тишины выйти. Должен.
