– И… что?
– Я не знаю, Ваня. – В ее голосе промелькнула растерянность. – Я не думала, что такое может быть. Это как-то слишком… по-детски, да? – робко спросила она. – Даже мама говорит, что мне ведь не шестнадцать лет, чтобы вот так вот…
– Мне тоже не шестнадцать, – усмехнулся Иван. – Очень не шестнадцать! Однако видишь, как оно у меня вышло. Со стороны – идиотизм ошеломляющий, а… В общем, как оно со стороны, мне плевать. Так что разумных советов ты от меня не жди.
– Я и не жду. – Оля улыбнулась жалкой улыбкой и сказала совсем тихо: – Я, Ванька, ничего вообще не жду. Только его. Если он захочет меня увидеть. Вот так вот. – Она снова встряхнула головой и сказала: – А адвоката я знаю. Очень хорошего. Он Германа Тимофеевича защищает и вообще давно с ним работает. Я ему позвоню. Если Аверин в твою Ветлугу согласится ехать, то все будет хорошо, даже не сомневайся. Мне кажется, это дело выеденного яйца не стоит. А я теперь, знаешь, в обстоятельствах уголовных дел лучше, чем во временах французских глаголов, разбираюсь. – Оля улыбнулась уже не жалко, а просто, как всегда она улыбалась брату, и добавила: – И не переживай ты, кто с Данькой будет сидеть. Няню найдем. Перевезем его с ней на дачу. А потом ты из Ветлуги вернешься, и можете жить здесь. В этой квартире, – уточнила она.
– Ну, Оль, насчет квартиры ты брось, – поморщился Иван. – Что еще за благотворительность? Разберусь как-нибудь с жильем.
– Много с чем ты намерен разбираться. И все это разом, главное, – усмехнулась Оля. – Сам ты брось, Ванька. Не забивай себе голову ерундой. Ты же здесь вырос, здесь все твое. – Ее взгляд остановился на ракушках «Шлем» и «Морское ухо», которые так до сих пор и лежали на полу, где их позабыл Данька. – И потом, сам видишь, как все складывается: мама на даче прижилась, Нинка днями во Францию уезжает, на сколько – неизвестно, а я… Я, Вань, даже на день вперед не загадываю, что будет. Так что помешать ты с Данькой здесь никому не можешь, даже если бы захотел. И, кстати, насчет няни я Ирку Головину спрошу. Что-то она на эту тему буквально пару дней назад говорила, но я тогда не прислушивалась, конечно. То ли племянница ее хочет устроиться, то ли тетя. В общем, не волнуйся, Вань. Это горе – все не горе!
– Ладно, Царевна-Лебедь, – улыбнулся Иван; пушкинскую сказку, из которой были слова про горе и не горе, они с Олей читали когда-то вместе, поочередно водя пальцами по строчкам. – Повезет же твоему князю Гвидону!
Глава 13
Глупо было не сообщить о своем приезде. Безусловно, очень глупо. Но Нелли не представляла, что именно стала бы сообщать. Ванька записал ей Данин телефон, но как по нему позвонить, что сказать? Привет, Даня, встречай, я решила тебя навестить? Или отправить письмо с такими же бодренькими словами? И то и другое было непредставимо.
Может, если бы Ванька был дома, она попросила бы позвонить его. Но сын неожиданно уехал, и непонятно было, когда он вернется. Вид у него перед отъездом был такой тревожно-сосредоточенный, что Нелли решила не беспокоить его своими делами. В конце концов, он взрослый человек, и у него собственных забот хватает. С женой своей бессмысленной никак не разберется, теперь еще поездка какая-то странная… Наверное, по работе неприятности. Захочет – скажет, а не захочет – ну и нечего нервы ему зря трепать.
Таким вот образом Нелли и оказалась теперь в аэропорту Бен-Гурион одна, с английским разговорником в руке и с полным отсутствием представления о том, как ей добираться до Иерусалима.
Впрочем, неясностей с транспортом и прочих подобных трудностей Нелли как раз не боялась. Она часто ездила в Европу и предполагала, что жизнь в Израиле налажена не хуже, чем в любой нормальной стране.
Другого она боялась, совсем другого, и этот страх, то есть не страх, а трепет, или тревога, или даже отчаяние, – это преследовало ее всю дорогу.
В аэропорту она взяла такси и показала водителю бумажку с иерусалимским адресом. На то, чтобы разбираться с маршрутами экспрессов и приобретением билетов, у нее сейчас просто не хватило бы сосредоточенности.
Всю дорогу Нелли смотрела на дорогу и вспоминала, как подружка рассказывала ей, что на иврите нельзя сказать «еду в Иерусалим», а можно только – «поднимаюсь в Иерусалим».
Пока она поднялась в Иерусалим, на его холмы опустился вечер. Водитель выгрузил ее чемодан рядом с домом и что-то спросил. Нелли пожала плечами, он улыбнулся и развел руками, словно извиняясь: что, мол, поделаешь, я на твоем языке не говорю. Нелли расплатилась, и он уехал. Она набрала код Даниной квартиры, послушала звонок. Ответом ей была тишина.
«А ты думала, он днем и ночью у окошка сидит и тебя дожидается? – сердито подумала она. – Он, может, на Мертвом море отдыхает. Или в Эйлате к коралловым рифам ныряет, да мало ли где. Дура набитая!»
В первом этаже дома располагалась маленькая лавка; Нелли вошла туда. Надо было успокоиться и решить, что делать дальше. И, наверное, все же позвонить Дане – по крайней мере узнать, в городе ли он.
Красавец-араб, стоящий за прилавком, улыбнулся и что-то спросил. Нелли улыбнулась в ответ – собственная жалкая улыбка, разумеется, не шла ни в какое сравнение с его ослепительной – и показала на бутылку воды. Размышлять на уличной жаре не хотелось, и она открыла эту бутылку здесь же, в лавке, присев на плетеный стул в углу. Араб тем временем обслуживал других покупателей, видимо, постоянных, потому что они оживленно с ним болтали. На груди у него Нелли заметила крестик. А она-то думала, все арабы мусульмане. Ничего она не знала о здешней жизни, и никому она в здешней жизни не была нужна…
Нелли с тоской смотрела на спины покупателей и чувствовала свою ненужность так ясно, как, наверное, не чувствовала ее никогда.
«Что с того, что он про меня расспрашивал? – тоскливо думала она. – Обычный интерес к прошлому, больше ничего. Да Ваньке и показалось, может, что он именно мною интересовался. Это он про Ванькину жизнь расспрашивал, а заодно и я подвернулась. Ну конечно, он просто спрашивал сына, как тот жил. И чего я приперлась, кто меня звал?»
Даня ни разу не позвонил ей после Ванькиного возвращения из рейса, и только круглая дура могла не понять, что означает его молчание. Круглой дурой она и являлась, это ясно.
Нелли допила воду, встала и вышла из лавочки под громкий смех хозяина и покупателей. Смех, конечно, относился не к ней – до нее никому здесь дела не было.
Она прошла по улице вдоль домов. Наверное, надо было понять, где находится какая-нибудь гостиница. Или сразу найти такси да и ехать обратно в Бен-Гурион?
Небо стало густо-синим, звезды повисли на нем низко, как блестящие капли на деревьях после дождя. Нелли вспомнила, как Ванька рассказывал про эти иерусалимские звезды, которые чуть не на головах у них с отцом вздрагивали, когда они сидели на втором этаже маленького марокканского ресторана, на открытой веранде… Ресторан был где-то рядом с домом. Ванька говорил, что отец часто в нем ужинает.
Нелли выудила из сумочки английский разговорник и подошла к трем патрульным с автоматами, которые очень кстати вывернули из-за угла. Она никогда не видела людей с автоматами на улице, но их появление не вызвало у нее ни страха, ни хотя бы удивления – наоборот, оно как-то успокаивало.
Патрульные были молодые и разговаривали по-английски свободно, поэтому ей пришлось повозиться с разговорником, пока она объяснила им, что ищет.
Всю недолгую дорогу до марокканского ресторана – он действительно оказался рядом, прямо за углом, – ребята расспрашивали Нелли, правда ли, что в Москве этой зимой было минус сорок градусов, а между собой, кажется, обсуждали, стреляет в такой мороз автомат Калашникова или нет.
На прощанье они еще раз улыбнулись – все как на подбор высокие, широкоплечие – и ушли, оставив ее под той самой верандой, над которой так низко висели звезды.
Она подняла голову и увидела Даню.
Он сидел за столиком у края веранды. В руке у него был широкий ребристый стакан. В стакане постукивали ледяные кубики. Нелька видела и слышала все это отчетливо, ясно.
– Даня, – сказала она, задирая голову повыше, – можно я к тебе поднимусь?
