непримечательная, и многие предметы этой обстановки, как и говорил Николаша, были покрыты пестрыми деревенскими коврами, связанными из тряпочек. В углу стоял трельяж. Его зеркало поблескивало тайным глубоким блеском. Рената увидела в этом зеркале, в этой тайной глубине себя и Алексея. Она сидела на кушетке и смотрела на него снизу вверх, а он уже поднялся из кресла и теперь стоял напротив нее, чуть склонив голову, и разглядывал ее сверху вниз. Ей стало неловко под его внимательным взглядом.
«Растрепанная, наверное», – подумала Рената, машинально проводя ладонью по голове.
– Вы в самом деле из Петербурга приехали? – спросил Дежнев.
– Да, – кивнула она. – А что в этом удивительного? Вы так спрашиваете, будто я приехала с Марса.
– Да просто вы не похожи на тех петербуржцев, которые склонны перебираться в Москву.
– Какие же особые приметы есть у таких петербуржцев? – усмехнулась Рената.
– Они лишены этой вашей всеобщей петербургской заторможенности.
– Ну конечно, – сердито заметила она, – ваша лихорадочная московская спешка неизвестно куда гораздо приятнее.
– Я не сказал, что она приятнее. Но она, безусловно, эффективнее. Рабочий вопрос, который я в Москве могу решить за полчаса, в вашем Питере потребует трех бессмысленных дней, в течение которых аборигены будут бросать на тебя насмешливые взгляды и всячески демонстрировать тебе, что ты дикарь, который из- за своих непомерных амбиций неизвестно чего требует от цивилизованных и высокодуховных людей.
– Аборигены?! – возмутилась Рената.
Это слово показалось ей таким оскорбительным, что она даже покраснела. Хорошо, что это было незаметно в полумраке: не хотелось бы вызвать усмешку у этого неприятного человека.
– А что особенного в таком определении? – пожал плечами он. – Оно используется всего лишь для обозначения местных жителей. Принести словарь, чтобы вы убедились?
– Спасибо, обойдусь.
От возмущения Ренате стало жарко, и она сердито сбросила с себя одеяло.
– Ну-ну, – сказал Дежнев. – Не так резко. А то родите еще. Кто будет роды принимать?
– Да уж не вы, не волнуйтесь.
– Меня трудно взволновать.
– Это я уже заметила.
– Вы наблюдательны.
Неизвестно, чем закончилась бы эта словесная пикировка, если бы тишина на улице не взорвалась вдруг криками и громкими хлопками. И сразу небо за окном расцветилось огнями петард. Они взлетали то одна за другой, то целыми снопами сразу, их хлопки превратились в сплошную канонаду!
Рената вскрикнула и прижала руки к глазам. Ее охватил страх, и она ничего не могла с ним поделать.
Страх перед выстрелами был единственным страхом ее жизни. Даже не страхом, а паническим, необъяснимым ужасом. Она и в цирк, когда была маленькая, отказывалась ходить, потому что во время первого же представления, на которое ее повели, дрессировщик принялся палить из огромного черного пистолета. И никто не сумел ее убедить, что дядя стреляет холостыми патронами, а потому никакой опасности эти выстрелы не представляют.
И теперь – ну конечно, она знала, что хлопки петард совершенно безопасны. Но когда она их слышала, сердце у нее начинало колотиться так, что готово было выскочить из груди, и ей хотелось бежать куда глаза глядят.
Грохот за окном, сопровождаемый восторженными криками, все не прекращался. Рената прижимала руки к лицу так, что до боли придавливала глазные яблоки.
И вдруг она почувствовала, как ее руки отнимаются от лица, и это делается с такой силой, которой невозможно сопротивляться.
– Посмотрите на меня! – сказал Дежнев. – И перестаньте бояться.
Он произнес это резко, ей показалось, даже сердито. Но когда она все же решилась открыть глаза, то увидела, что он сидит перед кушеткой на корточках и снизу заглядывает ей в лицо. Это было довольно смешно. Рената улыбнулась.
– Сейчас, – виновато пробормотала она. – Это просто глупость моя. Детская глупость. Извините.
– Ничего.
Он улыбнулся тоже. Улыбка была такая, какую Рената увидела с самого начала – чуть заметная, не изменяющая внимательного и отстраненного выражения его лица.
Грохот петард пошел на убыль и наконец прекратился. И теперь уже невозможно было определить, от чего Рената успокоилась – от тишины, или от голоса Алексея, или от его взгляда, или просто от того, что он сидел перед нею на корточках.
– Вот и все, – сказала она.
– Жаль, – неожиданно произнес он.
– Чего жаль? – не поняла Рената.
– В своем детском страхе вы выглядели великолепно. Если бы я был художником, то попросил бы вас побояться еще немножко. Чтобы налюбоваться этим зрелищем и написать шедевр под названием «Испуганная беременная».
– Алексей Андреевич! – воскликнула Рената. – Ну нельзя же так!
– Почему? – удивился он. – И, кстати, как – так?
– Ну… – Рената замешкалась. – Так цинично!
– Не вижу никакого цинизма. И с юности не понимал, почему мне приписывают это качество.
– Да. – Рената невольно улыбнулась. – Агния Львовна говорила, что вы дразнили бедного Николашу до белого каления. А как вы его дразнили? – с любопытством спросила она.
– Да не дразнил я его, – пожал плечами Дежнев. – Ну что обычно говорят неуклюжим пацанам, которые ленятся подтягиваться на турнике и боятся плавать? Николашка постоянно жевал булки с маслом и медом, и я, помнится, однажды затолкал ему в булку дохлую пчелу. Ничего особенного, но ему оказалось полезно: бросился на меня с кулаками и приобрел таким образом некоторые ценные навыки.
– Мне тоже хотелось броситься на вас с кулаками, – улыбнулась Рената. – Когда вы сказали про заторможенных аборигенов.
– До чего же люди не любят правдивых оценок! Ну что такого особенного я сказал? Вы считаете, питерцы ничем не отличаются от москвичей?
– Не считаю. Конечно, отличаются.
– Ну так скажите чем, по-вашему. Только не говорите про московскую спешку. Это я уже слышал, и это слишком очевидно, чтобы я стал это слушать еще раз.
– Про спешку не буду, – послушно кивнула Рената. – Да вы и правы: это действительно слишком очевидно. И главное, это не главное. У нас человек совсем по-другому живет, в этом все дело.
– То есть?
– То есть никому ничего не доказывает, в том числе и себе. А у вас здесь все что-то доказывают и себе, и окружающим – ежеминутно. Из-за этого жизнь становится, конечно, более динамичной, но зато и более поверхностной, менее глубокой. В провинции, возможно, глубина жизни отдает болотом. Но петербургская глубина совсем не провинциальна. Согласитесь, в созерцательности содержится немало живой прелести. Тем более нам у себя в Питере есть что созерцать.
– Живой прелести? – повторил Дежнев.
Он уже не сидел на корточках, а снова стоял перед Ренатой и смотрел на нее, чуть наклонив голову, как будто знал о ней нечто такое, чего она и сама о себе не знала. И ей снова стало неловко под его непонятным взглядом.
– Ну да, – чтобы избавиться от этой странной неловкости, поспешно ответила она. – У нас много живой прелести.
– Да, – помолчав, сказал он. – Вы правы. Очень много. И это тоже слишком очевидно, чтобы я этого не признал.
Что-то было в его словах или, может быть, в его тоне такое, от чего Ренатина неловкость лишь усилилась.
– Вы часто бываете в Петербурге? – стараясь поскорее переменить тему, спросила она.
