тобой. Теперь ты мёртв, и у тебя только и есть, что я.
Но мужчина что-то бормотал перед статуей, мальчик слушал, а статуя по-прежнему читала свою каменную книжку.
– Хорошо, – сказала Лора. – Ты думаешь, мне есть до тебя дело? – она повернулась к ним ко всем спиной и зашагала вверх по склону, который казался ей таким же ровным, как и любая другая дорога, как и все дороги…
Снова подумав о мальчике, она удивилась. Зачем я это сделала? Что я пыталась сделать? Кого обидеть? Не его. Не мёртвого ребенка. При жизни я была очень добра к детям. В этом заключалась часть моего очарования.
Боже мой, да я при жизни ревновала к столь многим красавицам. Здесь с этим надо кончать. Здесь нет места зависти. Невозможно отныне желать быть похожей на женщин с эластичной кожей. Теперь мы равны. Они не могут здесь, в мире мёртвых, сохранить свои прекрасные фигуры и смазливые личики. Никто не пригласит их на ланч и не возьмёт к себе в дом на ночь. Их мужчины больше не могут видеть их, касаться или любить. Это требует времени, но в конце концов мы становимся равны. Между нами нет разницы.
Только разница между тобой и этим каменным мальчиком. Его кто-то вспоминает.
Могила Майкла и её собственная находились в одной из католических секций кладбища, примерно в полумиле от ворот. Там хоронили покойников среднего класса, то есть, могилы там не так сгрудились, как на участке, который она покинула, и здесь даже высилось несколько небольших мавзолеев. Перед одним, по которому она узнавала эти места, стояла статуя коленопреклоненной женщины, приникшей к кресту. Лоре эта скульптура не нравилась. Крест казался слишком гладким и недосягаемым. Лора всё ждала, когда он вырвется из рук женщины резким рывком, да и женщина выглядела так, словно тоже ждала чего-то подобного. Как только Лора чётко объяснила себе, что она проходит мимо могилы Майкла всего лишь потому, что это – на пути к её собственной могиле, она увидела двоих, стоящих у надгробия. Она остановилась на миг, желая спрятаться, но тут же вспомнила, что её не могут увидеть. Затем, раздраженная, что об этом забыла, она подошла к тем двоим и встала рядом. А они смотрели себе на простую прямоугольную плиту с надписью: «Майкл Морган».
То были мужчина и женщина. Мужчина – коротконогий, с массивными плечами, чуть ниже своей спутницы. Он снял шляпу, лицо его было агрессивным и усталым. Женщина – блондинка, с головкой, столь маленькой, лёгкой и конусообразно сужающейся, что казалось, эта головка не имеет ни малейшего отношения к её полногрудому телу, но талия и бёдра женщины были изящны, и держалась она с небрежным высокомерием Веселого Роджера.
«А она красива, – подумала Лора. – О, Боже, да ведь она красива. Будь я жива, я бы её возненавидела… Нет, всё равно не возненавидела бы. Какой бы в этом был смысл? Я обычно ненавидела Почти Красивых Женщин, Хорошеньких Женщин. Потому что чувствовала, что могла бы и сама так выглядеть, если бы знала, как одеться, какой косметикой воспользоваться и как правильно ходить. Я чувствовала, что у них имеется какой-то секрет, и они его от меня таят, потому что если я его открою, я стану такой же хорошенькой, как и они, и смогу состязаться с ними, стремясь к вещам, которых хочу. А эта женщина вообще на другом уровне, я даже и подумать не смела бы о том, чтобы с ней состязаться. И неважно, какой я была бы хорошенькой, что с моей стороны чертовски мило».
– Яд – это большое дело, – сказал мужчина. Голос его был высоким и хриплым. – Если ты его и не покупала – он купил. А если я смогу хотя бы выяснить, где он его купил, у нас будет, с чем идти дальше.
Голос женщины оказался как раз таким, каким его себе представляла Лора.
– Не понимаю, как это тебе удастся. В каждой скобяной лавочке этой страны он, вероятно, есть.
Мужчина торжествующе расхохотался.
– Гм-гм, в этом-то все и дело. Его невозможно раздобыть в Нью-Йорке.
– Я не понимаю…
– Послушай, я носил жестянку в парочку скобяных магазинов, и в каждом мне сказали то же самое: препарат не продается в Нью-Йорке, поскольку предназначен, в основном, для полевых мышей. Это – производное стрихнина, как и другие стандартные марки, но предполагается, что против полевых мышей он особенно эффективен. А откуда в Нью-Йорке полевые мыши. Ты видишь, к чему я клоню?
На могиле были цветы. Розы. Женщина, опустившись на колено, коснулась одной из них.
– Тогда откуда же он взялся?
– Этого я не знаю, – сказал мужчина, – но его выпускает небольшое предприятие в Гринвиче, Коннектикут. Они распределяют его примерно между десятью или одиннадцатью маленькими лавочками чёрт-те где в Новой Англии. Полагаю, если я проведу последующие семь недель, разнюхивая что да как в тех краях, я смогу отыскать место, где эту дрянь купили. А они вполне могут вспомнить, кому это продали. Они записи ведут. Овчинка стоит выделки.
Женщина не подняла головы и не повернулась к нему.
– Это не очень много, верно?
– Но это не так уж и плохо, – ответил мужчина, словно обороняясь. – Все дело в том, что эта дрянь неважно расходится. Большинство людей по-прежнему покупает стандартные марки, а эти баночки стоят себе на полках. Когда кто-нибудь покупает хоть одну – это большое событие. Вроде рождества. И они помнят, кто у них это купил.
Он вздохнул, словно сбрасывая с плеч ношу.
– Конечно, это немного, – досадливо сказал он. – Это даже значительно меньше, чем кажется. Если яд куплен свыше месяца назад, все пропало: тогда они не вспомнят. Но что я ещё могу? Я тебе уже говорил: я не Дэрроу. Я просто чертовски настырен. Я делаю всё, что могу, инструментами, которыми располагаю, а всё, чем я сейчас располагаю – это баночка с ядом. Так я разнюхаю, откуда он взялся, насколько можно основательнее, а если это не пройдёт, попробуем что-нибудь другое. Если бы я только смог придумать, что же ещё попробовать.
– Одиннадцать лавочек – это уже сложно, – заметила женщина. Она выпрямилась, счищая с юбки пыль и траву. – Если даже в одной из них и продали яд Майклу, они могут ничего и не вспомнить.
«Так это – Сандра, – поняла Лора. – Так это – жена Майкла». Она подошла поближе к женщине и воззрилась на неё, неосознанно пытаясь увидеть Сандру не столь красивой.
Она осмотрела нежное остренькое личико, выискивая хоть пятнышко на коже, желая, чтобы серые глаза были поменьше, а нос покрупнее. Лора стояла к Сандре настолько близко, насколько когда-либо стояла женщина к женщине и, невидимая, казалась себе откровенно безобразной по сравнению с ней.
– Они там с тобой нормально обращаются? – спросил мужчина. Он ссутулился, пока тут стоял. Время от времени он посматривал в упор на изящную женщину рядом с собой и делал попытку распрямить согнутые плечи.
– О да, – сказала женщина, – очень хорошо. Они безупречно вежливы, – она рассеянно улыбнулась, глядя на могилу. – Интересно, а что бы подумал Майкл, если бы узнал, что я – в тюрьме. Майкл всегда так любил всех защищать.
– Угу, – сказал мужчина. – Я сразу подумал, что драться с ним на вечеринке не было дьявольски хорошей идеей. Окружной прокурор вызовет в суд каждого, кто там был, и я не очень много что смогу тут сделать. Напрасно ты не потерпела до возвращения домой.
Женщина медленно повернулась и взглянула на него.
– Он был пьян. Ты не знаешь, как это вышло. Он был пьян и свалял полнейшего дурака перед президентом факультета. Он острил, пел, затевал с президентом какие-то дурацкие споры. Все женщины смотрели на меня, поскольку я – его жена, а я не могла его остановить. А все мужчины прикидывали, как они могут втереться в окружение президента, приняв его сторону против Майкла. Всё, над чем я трудилась, вылетело в тот вечер в трубу. Нам только и оставалось, что перебраться куда-нибудь и начать всё сначала. А когда случается нечто подобное, они пишут соответствующие письма. Я знаю, что это так. В конечном счете, Майкл мог бы…
Мужчина перебил её с нарочитой грубостью.
– Теперь поняла, почему я тебя никуда не выпускаю до главного заседания? Ты всё это проигрываешь на подобный манер, а звучит это так, как если бы ты вполне могла кого-то убить. Будь спокойней. Если ты станешь разумно вести себя в суде, ты подкинешь прокурору крепкий орешек. Давай, по крайней мере, заставим его немного поработать.
