зло, не звучала в его словах полная правда. Когда в сердцах говоришь и с завистью, никогда всей правды не скажешь. Весь двор говорил про Петю, что он торгаш и вор, но никто из говорящих за руку его не поймал. И Катя спросила:
— Папа, а ты видел, как он воровал?
— Нет, я не видел, — ответил он таким тоном, в котором слышалось, что тут и видеть не надо, все и так ясно. «Не по зарплате живет», — хотел еще сказать папа, но передумал. Он почувствовал, что Катя задала вопрос как-то слишком серьезно и надо ответить ей так же. — Ну, понимаешь, — папа нагнулся и посмотрел Кате в глаза, — это правда... — он запнулся, не зная, что добавить.
— А бабушка говорила, что правда про людей, которую, не видя, как молву передаешь, в твоих устах ложью становится.
— О! Гляди, как изъяснялась наша бабуся — прямо профессор! — сказал папа с иронией.
Ирония, мой дорогой читатель, — это та же усмешка, только злее, и она означает, что человек, с иронией говорящий, думает совсем не так, как говорит. Если такой тебе скажет, что ты умен, это означает, что, по его мнению, ты глуп.
— Папа, а пачку белой бумаги, которую ты с работы принес, ты тоже украл?
«Да это мое, недоплаченное! — хотел воскликнуть папа. — А потом, что ж сравнивать: пачка бумаги раз в месяц и полные неподъемные сумки, что каждый день таскает Петя!» Но почему-то хмыкнул только и признался:
— Да, я украл.
— А почему?
— А потому, что такой бумаги не купишь, а она мне нужна. Что тебе еще на этот счет бабушка говорила?
Этот неприятный разговор прервал звонок.
На сей раз пришла Катина подружка Таня. Замечательна она была тем, что имела талант рисования и лучше всего у нее получались бесы, или, как она их называла, чертики. Чертиками она изрисовала все, что только можно было. Например, вся асфальтовая площадка перед домом была испещрена Таниными чертиками.
— А-а! — засмеялся папа, увидев Таню. — Иди полюбуйся, как они живьем выглядят.
Секунд десять Таня смотрела неподвижно на свое страшное изображение, да как закричит! И как закричала внезапно, так и смолкла, оборвав крик, и дальше продолжала смотреть... Потом отошла, пораженная, и заплакала навзрыд, уткнула личико в ладони. Мама бросилась успокаивать Таню.
— Ой, как страшно, — шептала Таня. — Почему вместо лица у меня он, а?
— Успокойся, — гладила ее по голове мама. — Это так, обман зрения. — Смалодушничала мама, не выдержала такого плача.
— Что ты говоришь, мама? — почти что закричала Катя. — Это не обман зрения, а правда. Ты же сама знаешь.
Папа стоял в дверях комнаты, опершись на косяк, и внимательно смотрел на Таню. Она была первым человеком, который не вида беса устрашился, а ужаснулся тому, что вместо родного своего лица — бес, ужаснулся, увидев себя — бесом.
— Таня, — спросил папа, — а разве тот, который в зеркале, страшней тех, которых ты рисуешь?
— Он живой, — всхлипывая, ответила Таня. — Я никогда не думала, что он бывает живой. И не буду больше его рисовать!.. А ты тоже такая? — спросила она затем Катю.
— А ты встань вот сюда, — сказала ей мама, — чтобы себя не видеть, и посмотри на Катю.
— Ах ты! — вырвался у Тани возглас изумления, когда она увидела отражение Кати. — Какая краси-ивая! Уй ты! А почему, а?
— А мы с мамой сегодня причащались в церкви.
— Что делали? В церкви?! А если я тоже... при... причащусь — такая же буду в твоем зеркале?
— Да. А ты крещеная?
— Не зна-аю, — протянула Таня и задумалась. Это слово она слышала где-то, но что оно означает, не знала.
