— Да что ты?!
— Ты же бессмертен.
— Нет! — По всему телу папы прошелся холод от одной мысли о таком падении. «Умру от разрыва сердца, и никакие бесы не помогут».
И вдруг копыто «хранителя» поддело папу сзади, и папа понял, что он летит вниз. Злорадный хохот понесся ему вслед. Поток воздуха кляпом заткнул его открытый рот, заткнул вырвавшийся крик ужаса. Папе показалось, что его сердце разрывалось двадцать раз, сила страха, рвавшего его нервы, давно превзошла их прочность. Но он был жив и летел навстречу страшной земле. «На куски разнесет!» И вдруг он увидел, что падает на огромные шесты, воткнутые в землю. Все чувства на земле, которые выражают страдания человеческие, все-все-все до единого охватили папину душу, которую он продал бесу! Еще миг — и будет удар. Шесты! Острия! Острия! Он рухнул прямо на заостренный шест, был отброшен вверх и шлепнулся наземь. Боль от острия была выше того, что может вынести человек. Папа даже завыл.
— С приземлением, — произнес мрачный человеческий голос.
Папа обернулся. Перед ним стоял человек в шинели до пят, островерхой шапке и с винтовкой.
— Зачем здесь шесты?
— Я воткнул,— сказал человек с винтовкой. — Надоели прыгуны-самоубийцы.
— Я не самоубийца! Меня мой бес спихнул.
— Мне все равно. Уходи отсюда.
— Почему это ты гонишь? А почему ты с винтовкой?
— А мы неразлучные с ней были там, неразлучны и здесь, — человек мрачно ухмыльнулся.
— Где там?
— На земле, когда живой был.
— Как это, «когда живой был»?
— Так мы же здесь все мертвые.
— Как?! Я живой!
Человек ухмыльнулся еще мрачней:
— Здесь все мертвые.
— И что же теперь будет?.. — Папа со страхом и надеждой посмотрел на человека.
— Назад пути нет. Мы здесь навечно. Уходи отсюда. А то привяжу и костер под тобой разожгу лет на сто, а там посмотрим. — Все так же страшно ухмыляясь, человек с винтовкой поднял ее, щелкнул затвором, прицелился и выстрелил в оторопевшего несчастного папу. Папу стукнуло по голове, и теперь он познал новую, особую боль, когда раскалывается на куски череп. Череп остался цел, но боль была адская, и папа, что называется, остервенел. Он схватил булыжник, самый большой, какой мог поднять (много их здесь валялось), и что было мочи швырнул в голову ухмылялы. Тот скрипнул зубами, издал воинственный вопль и, весь перекосившись от злобы и досады, кинулся с винтовкой наперевес на папу. Недолго сопротивлялся папа, выдохся и был вдоль и поперек исколот штыком и истоптан сапогами. Но, когда он увидел в руках своего мучителя веревку, силы снова вернулись к нему. И откуда только взялись? Видно, одна лишь мысль о столетнем поджаривании на костре способна чудо сотворить. Папа вскочил и, отбив атаку штыка и увернувшись от петли, ринулся напролом через репейник. И бежал он быстрее, чем когда за Поныревым гнался. Но потом свалился и закрыл глаза. Воздуха в легких не было, дышать было нечем, да еще и страх не оставлял: а вдруг тот, с винтовкой, догонит? Сил уже не было совершенно, ничто не могло поднять папу. Сплющенный камнем, проткнутый кольями, застреленный и заколотый, папа лежал живой и невредимый и уже равнодушно думал: что-то еще впереди?
— Привыкаешь? — Он снова увидел рядом своего «хранителя». — Вставай, пойдем, покажу тебе все, облегчу участь немного.
— Не могу.
Бес когтем поднял папу и поставил на ноги. Ноги подкашивались, его шатало.
— Сковородок, на которых наш брат поджаривает вашего брата, здесь нет. Это все сказки. Гр-ы-ы! Здесь только ваш брат друг друга иногда поджаривает, ох-гро-хо-хо... Пошли!
Папа вздохнул, и ему в
