– Аппарат я не угробил, аппарат в порядке. Фирма «Цейсс» не валенки валяет.
Полковник смотрел на сестру Александру, которая стояла как раз «вон над тем» матросом, что своей разбитой головой подтверждал правоту слов полковника. Она буравила глазами белобрысую искровавленную голову убитого, и казалось, что даже убитый ежится под ее взглядом.
– Когда вы, Рудольф Артурович, дыни ели, нас по Москве экскурсировали, мы отобедали раньше… Нас было человек двадцать девчонок: институтки, из школы нянь, мы, приютские. Я в Москве первый и последний раз была. Я была поражена, насколько она лучше всех, лучше Могилёва, лучше Питера, даже лучше Царского!.. А больше я и не была нигде. Я вот думаю… Ой, думать не умею, а вот все говорю, что – думаю… Вот у меня любимая чудотворная – наша, Могилёвская. Но все равно Московская Владимирская – Она… Она – чудотворней, чем все! Ой, ну не так говорю, но… ну, Могилёвская наша это вроде как комкор, на нашем участке фронта, а Она, Владимирская – Главковерх. А где Главковерх, там его ставка, а, значит, и столица! А наш Могилёв, с тех пор как там была Владимирская, Государь и их Ставки – был столицей Российской Империи! Был, а вот теперь весь вышел… Ну вот, ведут нас по столице Российской Империи. После Новопетровского монастыря по скверу вниз, к Трубной, а наша дама и говорит, что в летних павильончиках, мимо которых мы идем, для студентов на Царские деньги благотворительные обеды устроены. А из павильончика вдруг и вываливается… – сестра Александра еще более усилила взгляд на убитого дубиноклем, – студент… лицом как две капли воды – вот этот… а может, он и есть?
– Вряд ли, – вздохнул штабс-капитан. – Студентов в матросы не брали, да и вообще не брали… Вываливается пьяный, весь измятый какой-то, ну… демонстративно какой-то неопрятный… Нет, не то слово…
– Словеса наши тусклые, – вздохнул тихо Иван Хлопов.
– …расхристанный, как говорит наш лазаретский батюшка, куртка запачканная, короткая какая-то, штаны едва не падают, кожаный ремень спущен… волосы космами грязными на лоб свисают, вот как у этого… как морякам разрешают такие космы иметь?!.
– Уже месяц как они разрешают себе все, – угрюмо пояснил штабс-капитан.
– …весь из себя злоба… ушки, как у этого, весь самодоволен! И как вдруг заорет: «Долой самодержавие!» Наша руководящая дама едва в обморок не упала. Мы застыли, ничего не понимаем, жмемся к ней… а он все орет и орет, пока околоточный не подбежал и пинка ему не влепил, – казалось, сейчас взгляд сестры Александры поднимет мертвого, но только для того, чтобы убить его снова. – И не арестовал, а всего-то пинка только дал…
– Не-е, тот не в матросах, тот сейчас в Таврическом заседает, – сказал штабс-капитан.
– Так публика, что рядом оказалась, накинулась на… околоточного! Как де он смеет, веселого студента оскорблять действием! А?! Я знаю теперь, как можно было все это, если не предотвратить, то оттянуть. Батюшка наш лазаретский высказал. Надо было б в Татьянин день того юбилейного года все московские и питерские кабаки и рестораны гранатами закидать. И все!
– Грхм, – сказал барон Штакельберг. – Не по-иерейски сказано, но – поддерживаю.
Остальные промолчали, но, судя по их усмешкам, явно думали так же.
– Да я бы сама эти гранаты кидала!.. Стоит, тогда, околоточный, точно оплеванный. Лицо его на всю жизнь запомнила, озадаченное такое, испуганное даже – да как же так, мол, господа? Ну, а тут я к нему подхожу и говорю: «Дяденька, вы молодец! Я про вас Государыне расскажу, Она вас наградит». Так он расцвел весь… А я ему и дальше говорю: «А давайте и вот этим, что на вас насели, вместе пинком надаем!» Тут он засмеялся, а наша руководящая дама мне выговор сделала, до сих пор не понимаю, за что, и отвела от околоточного… А вообще… вся молодежь – все негодяи, все омерзительны. Вы, старики, даже когда тоже негодяи, все равно лучше.
«Старики» ошеломленно переглянулись меж собой.
– Да, знаю, что говорю, я такая же… Жрать на Царские деньги и орать «Долой самодержавие!» – в этом мы все… И вот этот вот, – сестра Александра кивнула на убитого «дубиноклем», – хуже комиссара! Мне недавно старшая сестра наша письмо сына из Москвы показывала. Сын у нее студент консерватории. Плакала при этом, думала, говорит, может в Москве не так. Письмо я запомнила: «Милая мама! Спешу тебе описать первые дни революции. Был я в консерватории и ничего не знал, но когда вышел на улицу – увидал огромную толпу. Толпа пела «Марсельезу», я, конечно, к ним примкнул, и мы пошли на Театральную площадь. Пришли и начали говорить речи. Но когда стали стрелять, я не знал, что мне делать и решил остаться. Потом мы собрались человек двенадцать консерваторских, и пошли искать городовых и околоточных. Забавный случай. Приходим к околоточному на квартиру, нам говорят, что его нет дома. Мы поискали, не нашли, уходим. Подходим к двери, а нам навстречу мальчишка лет четырех и говорит: «А папа в печке!» Вот было смешно! Весь грязный, лохматый вылез из печки, ну мы его арестовали». На этом «смешное» письмо заканчивалось. Вот так, дяденьки офицеры. Ни разу не видала его, а его морда у меня перед глазами… и всей этой банды музыкантов, студентиков консерваторских… Попели «Марсельезу», послушали ораторов, понюхали слегка
