экселенц.
— Спросите у него, зачем он гнал танки по открытой местности на прямые и засадные снаряды при полном отсутствии защиты против атак с воздуха?
— Приказ, — выхрипел генерал.
Гепнер вздохнул и покачал головой:
— Выпить хотите?
— Хочу. Мне был приказ — за двадцать минут развернуть, перегруппировать корпус.
Гепнер оторопело уставился на генерала:
— Как за двадцать минут? Корпус?! И... и кто ж приказал такое?
— Член военного совета фронта, корпусной комиссар Вашугин. Там в штабе фронта начальник Генштаба сидел, он там рулил.
«А у них все дома?» — хотел спросить Гепнер, но не спросил, а налил вторую. Генерал разом опрокинул ее и призакрыл глаза.
Комиссар Вашугин ходил вокруг генерала и орал:
— Наступлять, ишь оборонщики! Развернуться в двадцать минут и наступлять!
Сорвался генерал:
— Да это им деваться некуда, а надо «наступлять»! А нам залечь надо в плотную оборону. Они этого зверски боятся! А твое «наступлять» для них — праздник!..
— Р-разговорчики! Наступлять! К вечеру доложить о взятии Ровно. Иначе — расстрел!
Таяла горбоносость и огнеглазость комиссарская, перед открытыми пустыми, изможденными глазами генерала стоял полный стакан.
— Хватит. Больше не буду. На расстрел надо идти трезвым.
— А никто вас расстреливать не собирается, ваша судьба будет решаться в Берлине.
Комиссар Вашугин брел среди разбитых танков и плакал. Впервые в жизни. Брел все равно куда, ибо все теперь было все равно. Все смылись, а первым главный рулила из Москвы. Уже, небось, на подлете. И это все равно. Комиссар Вашугин не знал, можно или нельзя развернуть танковый корпус за двадцать минут. Но если вышестоящий такого ранга приказывает, значит, наверное, можно? Он видел, как громят ползущие танки с воздуха, и ему теперь казалось, что это он кидает бомбы на люки, и огонь из разорванных люков и вопли горящих оттуда обрамляют сейчас его жуткой круговертью, и невыносимое ощущение вины тащит руку к пистолету. Но не дотащилась рука. Спасительная, освобождающая шальная пуля оборвала бредение вникуда и на ощущении вины понесла в вечность.
Рядовой Глазов наконец-то перестал метаться и затих.
— Налить? — спросил Ртищев.
— Не пью, и не тянет. Хотя согласно вашей пропаганде все русские солдаты звери и пьяницы.
— Нашу пропаганду не читаю; и не нашу тоже. Я тоже русский солдат, хотя на зверя не похож и не пью.
— Однако форма на вас не очень русская.
— На тебе тоже не очень. На кокарде у тебя знак не очень-то русский. Крест есть?
— Есть, бабка зашила в майку.
— Крест на шею наденешь, как положено, а комсомольский билет сожрать придется. Это здесь у меня обряд такой прощания с прошлым.
— Так нечего сжирать, я не комсомолец.
— Что так? Ведь поголовно всех...
