— А если к утру представят?
— Да нет, не представят, однозначно — трибунал. Пожалейте нас сирых и меня в первую очередь. Такого начальника лишимся.
И тут оба расхохотались.
— Не надо ничего представлять, Эрик, любуйся, пока видим, уже слепить начал, — Ртищев перекрестился.
— Федор, а если мне?
— Вперед Эрик, да не оглядывайся ты. Ему очень не нравится, когда оглядываются назад.
Через три года Эрик Гепнер будет приговорен к расстрелу за участие в покушении на Гитлера. И заявит только одну просьбу перед уже поднятыми стволами: перекреститься, как научил Ртищев, и пропеть «Кресту Твоему...», как учили его взятые Ртищевым пленные. Но это далеко потом. Сейчас уже не было видно солнца и гало вокруг него, виден один крест во вселенной, которой он хранитель, и слышно только могучее хоровое: «Кресту Твоему покланяемся Владыко, и святое воскресение Твое — славим!»
Полковник Ртищев и отец Владимир сидели в бывшем карцере бывшей пересыльной тюрьмы, ныне Владимирском соборе, и пили чай.
Только что закончили обсуждение об обратной перелицовке.
— Может, все-таки оставишь тут икону свою, а, Феденька?
— Нет, батюшка, место этой иконы там. Да еще и с тебя возьму. Штук десять крестиков от Патриарха Тихона. Надо же, еще и остались!.. Аж страх меня такой пронзал, когда увидел, что остались... До сих пор колотит...
— Так что ж страшного? Радость одна. Ну, сам посуди, ну мог Господь допустить, чтоб кому-нибудь не досталось?
— Эх! — только и сказал Ртищев. Еще и головой качнул. — Ну, а теперь благословляй в дорогу, трогаемся мы. На Москву. Считай, что приглашен ты на освящение того храма, куда икону везу. Батюшка б был жив. Почему-то в Берлине не дали добро, чтобы наших с твоими крестами вооружить и с собой взять.
Тяжко вздохнул отец Василий и грустно сказал:
— Да оно, наверное, так и нужно, наверное, это все-таки не Берлина решенье, а вот Ее, — отец Василий кивнул на Ртищевскую икону «Владимирской», она стояла на подставке у стола.
— Нашим-то ведь надо немецкую форму надевать, как у тебя. Гот мит Унс на пряжке. А ведь нету там ни Гота, ни Унса. У нас ведь Он, только у православных, у нас только Гот мит Унс. Как бы мы ни изгадили его, дом наш, дом нашей Царицы Небесной, Домохозяйки нашей, не примет Она овобождателей в чужих мундирах с чужими штыками.
— Да ведь как оседлали вражьи силы дом Ее! — вскипел Ртищев. — Скинуть их надо!.. Иначе полная трагедия!..
— Успокойся, Федечка, — отец Владимир положил руку на плечо Ртищева, — нет и никогда не будет у Церкви Православной трагедии, всегда торжество. И когда не отбились мы от второго нашествия, изъятели из окладов, в алтаре куря и плюясь, алмазы выковыривали, когда ты меня на плечах отсюда выносил, когда крестики раздавали, когда из Берлина добро не дали. В Москву вот едешь, святыню свою везешь и не ясно, доедешь ли, довезешь ли, — все это торжество Православия. И его никто никогда из иноземцев не пойдет освобождать, да оно в этом и не нуждается, оно всегда свободно, даже в этом карцере сидя и доходя, оно дойдет до радости жизнью и дыхания благодатью. И вообще, никто никогда никого не освобождал. С оружием на чужую землю входят, только чтоб захватить ее. Было в истории только одно исключение — это наша Русь Православная, которая всегда была освободителем и всегда освобожденные в благодарность предавали или собирать предать. И тут воля Божья, а значит, и торжество. В карцере сидишь, матерщиной окружен — слава Богу за все; крестики патриаршие раздал, в молитве грандиозной утопаешь — дивны дела Твои, Господи; накрыли с воздуха в день Всех святых, на Руси просиявших, — да будет на все воля Твоя и святых Твоих, Господи!
— На проводе Канарис, слушаю тебя, Эрик.
— Вилли, тут на мою вторую дивизию речка одна напоролась, точнее, мы на нее, а на карте ниточкой, а ниточка эта, эх... Речка называется Курва, а впадет она в Мрылду, а та в Лярву...
— Ну, знаю. Эрик, давай быстрей, в пять сторон отбиваюсь, Клейст на Днепр напоролся, так скулить перестал, смирился, поскуливает только. Так что у тебя с этими речками? Кстати, они переводятся как? У тебя ж там переводчик экстра, хочу себе забрать.
— Мне нужнее, я те заберу! — взорвался Гепнер. — А насчет перевода... Переводчик только хохочет,
