сделал резкий жест рукой в сторону фронта, — им свои. Эти «свои» их предали. Три чудо-директивы 22-го числа — это ли не предательство?! Мне ли говорить и тебе ли слушать?! Этим директивам благодаря мы у Москвы скоро, а не перед Брестом топчемся! А Брест при правильной обороне неприступен! Мне ли говорить, тебе ли слушать?! И не обойдешь его, как линию Мажино. Болото со Швейцарию и лес, как две Европы, это не шоссе Брюссель-Париж! А мы — здесь!
— Ну ладно, стол ты добьешь, но приказа Гитлера ты не изменишь. Остывай. Понимаешь, мне ли говорить, тебе ли слушать — присяга и нарушение ее — это сгусток запредельной метафизики... Да налил уже!.. Да, их предали, того, кого ты наблюдал в Леваде, но предательство того, кому ты давал присягу, тебя от присяги не освобождает. А ведь они, с крестом патриаршим на груди, они, взяв оружие, они ж бы стали мстителями. За себя! А ведь сказано в Евангелии — не мстите вовсе. И в этом приказе нет лазейки. Я думаю, к ним бы милость Божия была проявлена, а она, видишь, проявилась в приказе Гитлера. Вот так проявилось торжество... ошметки от стола мне подари, я из них себе походную табуретку сделаю... Да и уж теперь не стол, а кулак свой пожалей, он-то не из сандала.
Опрокинув очередной, Гепнер спросил:
— Сколько храмов открыл?
— Если считать по всем фронтам, то 1200.
И тут Гепнер почему-то вдруг уставился на собутыльника долгим угрюмым взглядом.
— Эрик, я не стол, я сдачи дам. Я ж тебе сказал, что больше ничего не боюсь, а уж трибунала-то...
— Под трибунал пойду я. Я отпускаю тебя. Иди, неси икону в свой храм. Пусть он будет 1201-м. Будешь меня встречать. Я буду не в автобусе, а на танке. Да хоть и пулей. В Москву войдем, Федор? Видишь, теперь я спрашиваю.
Теперь Гепнеру досталось от Ртищева взглядом, что тому столу от кулака Гепнера.
И ответ, что от того кулака:
— Нет, Эрик, не войдем.
— Торжество Православия?
— Оно.
— Тогда зачем идем?
— Присяга и приказ.
— Тебя освобождаю. Иди.
— А я присягу давал не тебе. Отречение моего Государя было мне освобождением, а тот, кому я сейчас присягал, — не отрекся. И только он меня может освободить.
— Ну, а эти, Левадские, с патриаршим крестом на веревочке?
— Я не эти, а и меня, ведь, кому я присягал, — не предавал. Так что, Эрик, допиваем трофейный шедевр и прем дальше, ничего больше не остается.
— Чем порадуешь, Вилли? Обычно тебя искать приходится, а тут сам, — Гитлер пребывал не просто в приподнятом настроении, он восторженно летал: полностью разгромлен Юго-Западный фронт, Гудериану и Клейсту по высшему кресту; Довесок — 600 тыс. пленных, 4000 танков и прочая и прочая, одних сапог 3 миллиона пар. «Несметными» — так назвал трофеи Гудериан. — Ну что, Вилли? Крест за Киев почему не на тебе? На парадном? Организация переправы Клейста — блеск. Хвалю. А хвалю я, как ты знаешь, редко. Помню, как ошарашил ты меня той директивой! Ха-ха-ха.
— Профессия такая и должность такая, мой фюрер (едва не сорвалось «господин Гитлер»). Ошарашу и сейчас, — Канарис положил на стол перед Гитлером бумагу. Точно таким же жестом, как тогда. Гитлер взял бумагу и задал тот же вопрос, что и тогда:
— Ты что приволок, Вилли?!
Канарис, как тогда, развел руками.
— Прошение. Или, как говорят русские, заявление по собственному желанию... Просьба рейхсканцлеру освободить подателя сего от присяги рейхсканцлеру.
— И только с этим ты пришел?!
— Нет, конечно, принес я Гудериану полную выкладку разведданных о направлении его удара на Орел. Думаю, это будет самый блистательный танковый удар всей войны. А начать решил с этой бумаги. Так сказать, с новости как бы... Не очень.
