Наполеону — как позволил такую дрянь своим именем назвать. Уперся пустым взглядом в пустой стакан. Не отпускает картина перед глазами: орущие на коленях пленные, к кресту на небе обращенные. «Какое войско! Какие союзники! Уже б в Москве были...»
Хватил второй. Хоть и обозванный дрянью, Наполеон начал оккупационные мероприятия над сознанием: стакан перед глазами удвоился, утроился, удесятерился, и это оказалось так смешно, что не расхохотаться было невозможно.
— Ау, экселенс, Эрик.
Стаканы перестали удесятеряться, а стали, наоборот, почему-то рассыпаться, предварительно поднявшись в воздух, и сквозь битое стекло проступило усмешливо-озабоченное лицо Ртищева.
— Т-ты как?..
— Так стучался-стучался... Охрана, вон, не знает, то ли смеяться, то ли плакать... В панике все, вроде за тобой не наблюдалось...
— А т-теперь понаблюдаете, р-рубеж!.. Б-буду пить вот эту дрянь.
— Ой, Эрик, — улыбка исчезла с лица Ртищева, одна укоризна осталась. — Итак всех напугал, не пугай дальше. И это, — Ртищев щелкнул по бутылке, — не дрянь, «Наполеон» не глотают стаканами, «Наполеон» слегка пригубляют из наперстка.
— Наперстка нет, и ты явно его не принес, налей себе. В стакан! Я пропущу... Не... И мне налей... Вот в твоей жизни был рубеж?.. Давай!
Оба выдали залпом, коли наперстка нет.
— Вот, в т-твоей жизни б-был ру-беж?!
— Был, да и не один, ты ж про мою жизнь все знаешь, а недавно обозначился решающий, и во многом тебе благодаря, подарку твоему — иконе Владимирской. Как увидел ее — аж перевернуло все во мне. Теория вероятности исключает такие встречи, а вот на тебе... Ну и пленные на коленях перед крестом вкупе с батюшкиным увещеванием. Все это вместе — мой рубеж. Торжество, как говорит батюшка. И мне теперь ничего не страшно.
— Да вроде не замечено за тобой, чтобы ты чего-то боялся.
— Боялся. Я боялся, что сделаю что-то, что будет против воли Его, чем, собственно, занимался всю жизнь, и боялся повтора, а теперь не боюсь. Торжество!
— Какое торжество? Слушай, с тобой таким, как говорят русские, без пол-литра не разберешься. Наливай!
— Да погоди ты, последняя же.
— Обижаешь, зря что ль я линию Мажино обходил, зря в Париж входил?.. Так какое торжество?
— Торжество Православия. Ты его наблюдал в Леваде. И я не нарушу присягу, я поведу их...
— Наливай!.. Там в сейфе... — Гепнер грохнул кулаком по столу. — Никого и никуда ты не поведешь! Отлуп! Отказано тебе в формировании твоего миллиона. А я так надеялся, — снова стол испытал на себе удар кулака. — Целый фронт свежий! Да какой! Почему-то все хотят вас предать. А вот мне не хочется вас предавать. А вот мне не хочется, мне хочется быть вашим союзником! Наливай! Не бойсь, больше, чем к-какой я сейчас, я не опьянею, ник-какого рубежа.
— Хм! — сказал Ртищев, лицо его слегка непроизвольно сгримасничало, и он еще несколько раз сказал «хм», налил и вдруг улыбнулся.
— Ну, значит, так тому и быть. Стол я долбить не буду, ты, кстати, тоже пожалей, значит, торжество вот такое.
— Да какое торжество?! Кто из нас пьяней?! Обвал! Моя армия на полном износе, только трофеям благодаря двигаюсь. У меня лошадей больше, чем танков, и они вытаскивают танки из грязи! В ней даже 34-ки застревают! А лошадям уже жрать нечего. А овес еще не созрел, а запасы кончились. Жду, вот, от Гудериана с Клейстом подарков. Юго-Западный фронт они в мешок взяли, со дня на день Киев возьмут... И появление на нашей стороне такого фронта — это гарантия победы!..
— Да пожалей ты, наконец, стол, Эрик! А то больше не налью!.. А я не уверен теперь, что под Москвой они остались бы такими, какими они были в Леваде. И за остальных из... увы, несостоявшегося миллиона тоже.
— Эт-то почему же? До чего противно трезветь... Наливай! Да не в своих бы они стреляли!.. Какие они, — Гепнер
