первого. Ты будешь не нужен, ты будешь опасен, ибо ты увидишь и ужаснешься тому, чего ты ждал и дождался, на что жизнь свою положил, ради кого ты бескорыстно зло творил, для кого сокровища воровал и грабил, во имя кого врал и убивал. И места тебе в той долгожданной тобой жизни не будет, как и нам. Торжество пресыщенного беспредела и чревобесия над бесправными, униженными гоями — это торжество Вельзевула, а ведь ты ждешь Мессию. А Он давно пришел и ждет и зовет тебя. Мы здесь с Варлашей во имя Его, а значит, Он рядом. Он здесь сейчас, в этом Сталинском броневике, на тебя смотрит. Вижу — наполняется пустоглазие твое, вижу — наполняется тем, что говорю тебе я, а это говорю не я, а Дух Святой, имею дерзновение так говорить... «Не думайте, что и как говорить, Дух Святой за вас будет говорить», — так сказал тебе Тот, Кого ты гонишь. Сейчас как раз тот вариант идет. И голос не мой, в нем Дух Святой. Это мы с Варлашей и с Псково-Печерской братней просим-молим, и Он на месте! Ведь больше ж ничем тебя не пронять, твое окаменелое нечувствие, подарок от того, на кого ты работаешь, оно непрошибаемо ничем, никакими силами, что есть на земле. Твоя опустошенность — это или итог с печальным исходом, или... не только свято место пусто, никакое место пусто не бывает! Пр-рирода — дар Божий — не тер-рпит пустоты! — теперь иеромонах Тихон держал Зелига Менделевича за шкирку, очень жестко держал. — И уже твоя воля, чем ее заполнять!.. Заполняй тем, что Дух Святой тебе говорит через мое сотрясение воздусей! Или — убью!!! — отпустил иеромонах Тихон Зелига Менделевича и, не отрывая от него своего грозноглазия, сказал тихо:
— Прости.
А в чуть ожившем пустоглазии стоял не испуг от такой угрозы, а некая задумчивость, очень ему несвойственная, как сказал бы шутник из его секретариата, безматерщинная, овозможненная невозможность проступала, заполняла пустоглазие. И теперь так же тихо, как говорил он «прости», иеромонах Тихон продолжал:
— Перерождение — это то же самое, что рождение. Чтобы родиться человеку, ему нужно Господне вдыхание Духа Святого. Чтобы переродиться, нужно то же самое, без этого никак. Но в плод, который во чреве матери, Дух вдыхается, плод не спрашивая, а при перерождении воля нужна того, кому перерождение предназначено, его решение. А Господь ждет, а Его и послать можно: да иди Ты, нам и так хорошо... И посылали, — иеромонах Тихон со скорбью в грозноглазии перекрестился, — а убийца христиан закоренелый, Савл, не послал!.. «Савл же, дыша угрозами и убийствами на учеников Господа, пришел к первосвященнику». Это из Деяний апостолов... Я вижу!.. — аж выпучилось грозноглазие у иеромонаха Тихона, — как он ды-шал! Испепеляюще! Его окаменелое нечувствие в сто раз крепче алмазного, хоть какое чудо пред ним предъяви — убить предъявителей!.. Ты перед ним как воробьиный птенец, только вылупившийся, перед стервятником. И вот... «Осиял его свет с неба.
— Кто ты, Господи?
— Я Иисус, Которого ты гонишь. Трудно Тебе идти против рожна...»
И все. И — ожидание Господне.
— Да пошел ты, трудно, а пойду против рожна.
Но нет! Вот решение Савла, его свободовольное излияние:
«Он в трепете и ужасе сказал: Господи, что повелишь мне делать?» Вот решение, вот заполнение опустошенности. Ну и тогда, вот дар перерождения, — иеромонах Тихон сошел почти на крик: — «И Господь СКАЗАЛ ему: встань и иди в город, и сказано будет тебе, что тебе надобно делать»!!! И встал, и пошел уже не Савл, но Павел. И осколки окамененного нечувствия сгорели, как ветхие тряпки, — иеромонах Тихон поник слегка, часто дышал, но грозноглазие стояло на прицеле, хотя голос после крика стал совсем тихим: — Вы, конечно, великая нация, хотя в молодости я роптал, — иеромонах Тихон неожиданно улыбнулся, опять же перекрестившись, — ну почему, Господи, ты этих гнилых охальников, своих пророков убийц, себе в богоизбранные взял?! Чуть отвернулся Моисей, а они вокруг тельца пляшут, прости Господи... а это последнее я про себя, мы-то сколько хуже оказались. Вы Христа распяли, но не предавали. А мы, предав Царя, Его Помазанника, — христопродавцы, кто ж еще. Вы роптали, что, мол, долго идем в землю обетованную, а мы жили в ней. Благорастворение воздусей... И мы растоптали ее. И великость свою мы профукали, прости Господи, как и вы. Вы способны, как никакой другой народ, сцепив зубы, плевать на любые потери, никого вокруг не щадя, себя в первую очередь, зверски сосредоточившись, с нечеловеческой смекалкой, враньем и юлой, обходя все препятствия, но напролом! — достигать своей цели. И чаво? И какой же? И во имя чаво все перечисленное? — но не ехидство сквозило из грозноглазия, а жалость, явная, честная, неподдельная. — Вот ты, да ты, — избранник, избранник того, на кого ты работаешь, какие задатки! А вот это дар Того, против Кого ты работаешь. Тот синедрион, что Савла в Дамаск бить христиан отправлял, уж он-то весь знал, что воскрес Христос, он свою ненависть-разочарование (ненависть ко Христу и разочарование в Нем) стал по наследству передавать, избранникам своим вроде тебя, от шинкарщиков до великих визирей (как у Тамерлана). Ты не живешь, ты не испытываешь радости жизнью, ты — переносчик. Шинкарщик жизнь свою кладет, во всем себе отказывает, чтобы напрочь споить деревню Сытово, чтоб она Пьяново стала. И бьют его, и полицейские вымогают, и грабят его, долги не возвращают, ругают так, что у статуи каменной уши краснеют, и так десятилетия, ничего не видеть, кроме цели: споить Сытово, купить всю полицию. Сделано! Сам сдох, но деревня споена, купленная-продажная полиция готова на все, сынок куролесит по соседним волостям. Сбылась мечта идиота. Ответ-то один — геенна огненная. А думать о ней, пока спаиваешь-покупаешь, — запрещено! Тут ты всегда на старте, чтоб не расслаблялись, мыслью не растекались. И не расслабляются, синедрион в своем движении по времени как был, так и остался беспощадным. Особенно газетчики твоими приказами и деньгами старались: стерлядь 14 коп. пуд — жрать нечего; власть поносят, что так уши краснеют, — нету свободы слова. Блестяще сработано, очень плодотворно, сбылась мечта идиотов по огненной геенне, нате!
