передать состояние Зелига Менделевича, то и нечего их искать, но то, что в Сталинском броневике будет восседать и горланить Варлашка-оборвыш, босоножка, это уже!.. Ну, нечего искать, так и нечего искать! А если без поисков, то весь из себя он представлял — абсолютную опустошенность, состоял из нее, ибо то, из чего состоял отец Тихон, ну и, ясное дело, Варлаам, — непрерывно источаемое «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного», отслоенное от них, незримо, но ощутимо переполняло сталинский носорог-броненосец и не пустило в душу Зелига Менделевича «р-ры-их с матом». Оно обволокло душу и держалось пока от атак матерщины.
— Батька, а ведь в ём их легион, да каких! Маловато нас с тобой...
— Вижу, хуже Савла. Тут без прямого вмешательства с небес никак, — иеромонах Тихон перекрестился. Варлаам перекрестился тоже и сказал:
— Ага, тут эта нужна, как ее...
— Мобилизация.
— О, она! Псково-Печерскую братию я мобилизнул, они ж там в Эстонии не закрыты и не разорены.
— И как же ты?.. — в глазах иеромонаха стояло изумление.
— А у меня там знакомый есть, я его ходить учил, ныне он монах, пять лет уже, Серафимом зовут, из немцев, наверное, Розенберг, новоначальный, а силы в нем, как в нас с тобой обоих. Мы, понимаешь, молитву друг друга чуем, когда мы с тобой в эту карету садились, ну и просил я его сугубо молитву усилить, незнамо куда едем, да и карета эта... ну и чтоб братию поднимал. Всех, кто в карете этой, молитва достанет.
Зелиг Менделевич перевел взгляд с царского портрета на иеромонаха Тихона. Вместо буйноглазия на него глядело пустоглазие, и это было тоже страшно. Иеромонах Тихон непроизвольно и с испугом перекрестился.
— Отпустите меня? — страшным выхрипом прозвучало, и пустоглазие вновь обратилось на царский потрет.
— Не, — Варлаша показал Зелигу Менделевичу язык. — Мы тебя в жертву Богу принесем, не, на вертел не посадим, жарить не будем, хотя тебе и муравейника мало. Ты вместо Зельки станешь Зинкой.
Все-таки вскинулись брови над пустоглазием.
— Зиновием, значит! А он как говорил? Он говорил, когда к нему приступили: «отрекись от Христа», говорил — валяйте, без Христа мне и жизнь не нужна, а со Христом и смерть не страшна... а там, как Бог даст, вольному — воля. Колхоз — дело добровольное. Так ведь ты говорил, расстреливая несогласных? Да не щипай ты себя, ты не спишь, ты едешь в сталинской карете, к сокровищам, которые на небесах, небеса сами приступили.
— Сам я ни в кого не стрелял, вот только в него, — Зелиг Менделевич кивнул головой на иеромонаха Тихона, — да и то... — он безотрывно таращился на царский портрет.
— Семочка, — иеромонах Тихон обратился к шоферу, — а когда мы будем на месте?
— Да давно б долетели, батюшка, да нельзя, гололед да метель, даже на таком броневике нельзя. Мне ж за всех вас перед хозяином отвечать. Да и осадное положение, патруль возьмет и стрелять начнет.
— В нашу машину?!
— Да и... Баба, одним словом.
— Как «баба», — опешил иеромонах Тихон, — какая баба?
— А такая — бардак и балаган — вот и «баба», а мы к фронту едем, да и со связью у них сплошная «баба». Доползем, батюшка, а ведь и хорошо, что метель, а то бомбили бы.
А в это время из роскошного особняка, что на центральной улице Монтевидео, выпрыгнул голый мужик, хозяин особняка, и с непотребными воплями, к ужасу всех прохожих, понесся по улице. Это был старый друган Зелига Менделевича экстрасенс номер один и великий гуру южного полушария. Все в ужасе и непонятке. А это Псково-Печерская братия на молитву встала.
Оторвался от портрета Зелиг Менделевич и... В 10-ти сантиметрах от его пустоглазия в него вперялось грозноглазие иеромонаха Тихона. Глаза в глаза, Павлов меч против когтей Люцифера.
— Ну, что, трудно тебе идти против рожна? А и стоит ли? — отец Тихон не узнал своего голоса. — На что жизнь свою, дар бесценный, кладешь? А ведь дар этот Того, Кого ты гонишь, а не того, кого ты ждешь. Тот, кого ты ждешь, этот не свой дар у тебя отнимет. У
