— Ну что, Саша, я же сказал: заводи.
— Иосьсарионыч, но это... мой земляк босиком, и ноги грязные.
— А что, ботинки и сапоги членов Ставки чище?
— Но это... оно как-то...
— Ну, сними с Лазаря ботинки, он как раз рядом с тобой стоит, на его ноги таращится. Впрочем, твой земляк их не возьмет, он ведь всю жизнь без обуви, и зимой — тоже. Забыл?
— Вспоминаю. Завожу, Иосьсарионыч.
«...Нечестивый берет взаймы и не отдает, а праведник милует и дает...», «...и потомство нечестивых истребится...», «...Праведники наследуют землю и будут жить на ней вовек...»
Поднял глаза и увидел двоих перед ним стоящих. Один не видел ничего, кроме правого портрета и завороженно смотрел на него, пребывая в оцепенении. Второй, который босиком, улыбался трепет наводящей улыбкой, а веселые глаза, ее дополняющие, делали общий взгляд старческого, морщинистого лица вообще из ряда вон.
«И сколько ж лет ему? Варлашка... а ведь он еще при Александре III проповедовал!..»
Будто из трубы, звуком, с довеском шамканья из беззубого рта прозвучало:
— Ну фто, Ёська, понравился тебе мой переплет?
— Понравился, — начиная улыбаться, ответил Хозяин, и начало улыбки произошло помимо его воли, что было уже само по себе из ряда вон.
— А ботинки с твоего Лазаря я снял! Вот для него, — Варлашка мотнул головой в сторону. — Вишь, он в тапочках, у него его коцы на шмоне отпыкали, во...
Говоривший приподнял драную рубаху, за штаны его, на веревке подвязанные, были заткнуты два лакированных ботинка. И начинавшаяся хозяйская улыбка взорвалась хохотом. Трубка изо рта выпала на ковер, а вскоре и хозяин ее сам оказался на ковре...
— Так ты нас здесь будешь расстреливать, Ёська? Сам? На фтыках я уфэ был, пора пулю попробовать.
Хохот оборвался.
— Не дождешься, — Хозяин, кряхтя, поднимался (а ведь уже 62 скоро минует), но тут же рывком выпрямился (что такое — 62 для кавказского человека). — А вообще — дождешься! Точно... вот здесь попробуешь пулю. Да! Сам расстреляю... Если немцев от Москвы не отгонишь... Ну, что еще, Саша?
Голос, явно едва от смеха сдерживающийся, сказал в наушнике:
— Иосьсарионыч, а он ботинки с Лазаря снял.
— Я знаю, Саша. Вон он их сейчас из штанов вынул.
— Ой, что было, Иосьсарионыч! Заорал вдруг: «Приказ Верховного: сымай коцы!» — а ведь слышать не мог. Он ещё и пинка Лазарю дал. И Климу тоже, он с него всё штаны хотел снять, а кальсоны, говорит, сам отдай в фонд обороны, они сейчас солдатам нужней патронов, с тебя больше взять нечего... (Хозяин опять едва не расхохотался). Я звонил, вы не откликались.
— Я читал псалом 36. Сказал Лазарю, что он и босиком отвечает за вагоны для Челябинска?
— Не, Иосьсарионыч, не успел, он бегом побежал.
— Немцев отгоним, однако не задаром, тому цена есть, — крикнул, смеясь, юродивый и швырнул ботинки в спину стоящего перед портретом. Тот очнулся и повернулся к Хозяину.
— Одевай! Тебе их до самой смерти не сносить. С Ёськи вот сапоги б снять, да они тесны для тебя, они для всех тесны... — и кривляющееся лицо его оказалось перед глазами Хозяина.
Тот не отвел их от невыносимого взгляда. Правда, голоса своего не узнал:
— Так какая цена? Я цену никогда не спрашивал, я — платил.
— Да платил-то — не
