Смахну слезу и возвращусь к себе, Когда же утихнет моя печаль? 744 г. Осенние росы белы, как нефрит, Слой за слоем ложатся на зелень во дворе. Я выхожу и вдруг замечаю это, Рано наступили холода, печально, что время спешит. Жизнь человека — что птица, мелькнувшая мимо глаз, Зачем же еще себя обуздывать? Сколь глуп был Цзин-гун, Когда на Воловьей горе лил слезы![140] Все страдают, не ведая удовлетворения, Поднимутся на гору Лун — и тут же начинают мечтать о Шу.[141] Сердца людей — что волны, А тропы жизни извилисты. Тридцать шесть тысяч дней Ночь за ночью надо ходить со свечой.[142] 745 г. Большие кареты вздымают пыль, В полдень тьма скрывает межи между полями. У вельмож много злата, Возводят хоромы до облаков. Встретишь на дороге того, кто устраивает петушиные бои:[143] Карета и одежды пугающе нарядны, Дыхание уносится к радужному свечению, И все прохожие шарахаются в испуге. В мире уже нет почтенного старца, промывавшего уши,[144] Кому дано распознать, кто Яо,[145] а кто Чжи?[146] 731 г. * * * Написано как первое впечатление от жизни столичных верхов (есть другие датировки — 742, 744 гг.).
Мир и Дао все больше утрачивают друг друга,[147] Нравы дурнеют, отдаляясь от чистого истока. Больше не рвут сочных цветов коричного древа,[148] А напротив, селятся у гнилых корней. Поэтому персикам и сливам[149] Остается раскрывать цветы молча. Взлеты и падения происходят веленьем Неба, А все живое суетится, бьется, летит, бежит. Последую за Гуанчэн-цзы,[150] Уйду через Врата Неисчерпаемости.[151] 753 г. Лазурный лотос вырос у глухого источника, Под утренним солнцем ярок и свеж. А осенью цветы покроют темные воды, Густая листва ляжет зеленой дымкой. Если очарованье существует в пустоте отрешенности от мира, Кто же воспримет это благоуханье? Я сижу, смотрю: полно летящего инея, Уйдет благословенное время, И не отыскать, где были пущены корни. А я бы так хотел жить на берегах Пруда Цветов.[152] 728 г.
