— Шумская.
— Какая Шумская?
— Известная… в Москве.
— Est-ce qu'on s'habille à Moscou?[49]
Елена Павловна сделала гримасу и продолжала оглядывать туалет дочери.
— Нынче уже нет гладких рукавов… На плечах надо буфы… И талия слишком длинна… И складки… Montre-moi… Сзади уже совсем не так… Надо веером… tu comprends?.. [50] веером, в несколько складок, чтобы они лежали плотно и только к самому низу расходились бы…
Антонина Сергеевна молчала. Она опять сознавала себя девочкой, которой читают нотации по части туалета.
— А твой муж? — спросила Елена Павловна.
Она в разговоре должна была беспрестанно перескакивать с предмета на предмет. Иногда это у ней доходило до болезненных размеров.
— Он будет сейчас… Его задержал муж Жени.
— Вы хорошо поместились?.. Я очень рада… А цена?
— Четыреста рублей.
— За один месяц?.. Это ужасно дорого.
Для Елены Павловны все было 'ужасно дорого', что не шло на нее самое, ее туалет и разные «безделушки», как она выражалась. Расточительная и мелочная, она вобрала в себя характерное свойство русских барынь — транжирство с грошовым расчетом и полным отсутствием правильной оценки вещей.
— Это не дорого, maman, — позволила себе возразить Антонина Сергеевна. — Целая квартира… Александр нашел, что в отеле неудобно и выйдет дороже.
— Конечно, мой друг… Il faut représenter![51]
И, точно спохватившись, Елена Павловна изменила выражение своего детски-подвижного лица, немного сдвинула подрисованные слегка брови и прилегла на кучу подушек.
— Твоим мужем я не нахвалюсь, — начала она другим тоном. — И здесь им очень, очень довольны… Еще третьего дня… мне говорили, qu'il est très bien vu! Что ж? Лучше поздно, чем никогда… И тебя хвалю, мой друг, что не теряла времени… tu t'es convertie, je l'espère, à d'autres idées[52] Он на очень хорошем счету!.. ты обратилась, я надеюсь, к другим идеям
'Ах, Боже мой!' — про себя вздохнула Антонина Сергеевна и смущенно опустила голову. Вот как родная мать понимала ее, какую роль приписывала в «эволюции» Александра Ильича!
— Пора! — продолжала Елена Павловна.- Cela devenait scandaleux.[53] И будущность ваших детей!.. Они очень милы… Ты уже виделась с Лили?
— Нет еще, маман, я хотела быть у тебя…
— Благодарю тебя, мой друг, — перебила Елена Павловна, приподнялась и привлекла ее к себе. — Не скрою от тебя… столько лет я за вас обоих страдала и боялась… Теперь все идет… как надо для людей… de notre bord… Lydie, — она назвала вторую свою дочь, — est adorée de son mari… Он, правда, не особенно блестящ, но идет в гору исполинским шагом… На линии товарища министра… Надеюсь, что и Александр через несколько лет получит пост здесь же… Нынче предводительство — прекрасный дебют. On les cajole beaucoup, les maréchaux de noblesse.[54] И от него будет зависеть быть скоро камергером.
'Он об этом только и мечтает', — чуть не вырвалось у дочери.
— И внуки мои… здесь же… Я хвалю вас обоих… Ты слишком скромна… но я вижу твое влияние…
Смущение Антонины Сергеевны росло. Мать ее опять опустилась на груду подушек и кокетливо оправила кружевную косынку.
XVIII
К дочери Антонина Сергеевна так и не попала в этот день.
Она было собралась проститься с матерью, но Елена Павловна взяла ее за обе руки и усадила в кресло.
— Погоди, Нина!.. Минуточку… Я не успела сказать тебе… Твой дядя… князь Григорий Александрович… должен быть скоро… Я его просила перед отъездом заглянуть… И про ваш приезд ему известно… Я очень хотела бы, чтобы и Александр застал его у меня.
Князь Григорий Александрович приводился Елене Павловне троюродным братом, но она его выдавала иногда за родного дядю, иногда за 'cousin germain'.[55] Он был старый и закоренелый холостяк, с огромным состоянием, родни не любил, в России жил мало. Все родственники, ближние и дальние, охотились за ним, но никому он не оказывал расположения. И Александр Ильич, в последний год, заговорил о князе Григории Александровиче, воспользовался каким-то деловым письмом его, чтобы предложить ему свои услуги по продаже того запущенного сада, что стоит в глубине переулка, там, у них, в губернском городе.
Эти заигрыванья огорчали Антонину Сергеевну. Князя видела она всего один раз в жизни и неохотно вспоминала о нем, — до такой степени он был ей несимпатичен.
— Ты понимаешь, — зачастила полушепотом Елена Павловна, — он, кажется, совсем не вернется в Россию… Все свои имения он продал. У него, должно быть, миллионов пять… Разумеется, он переведет их в заграничные банки…
— Это его дело, maman…
— Помилуй, Нина, что ты говоришь? В своем роде последний. У меня братьев не было… Есть еще другие Токмач-Пересветовы… но они — бедные. Уж для них-то он, конечно, ничего не сделает. Tu es sa nièce… Наконец, с какой стати такое громадное состояние и пропадет там, за границей?.. Или, как все холостяки, il finira par une drôlesse!..[56]
Брови Елены Павловны задвигались, и она еще долго бы говорила на эту тему, если бы не визит князя.
Она пришла в новое волнение, встала, перешла на другое место, оправила свою кружевную косынку и, когда лакей, доложивший о приезде князя, скрылся за портьерой, шепнула дочери:
— Reèois-le, chérie…[57]
Антонина Сергеевна послушно исполнила это и пошла навстречу князю.
К ней приближался, короткими шажками, маленький человечек, в синей жакетке и очень узких светлых панталонах. Он казался неопределенных лет; бритое пухлое лицо, сдавленный череп, с жидкими, сильно редеющими темными волосами, зачесанными с одного бока, чтобы прикрыть лысину, — все это было такое же, как и несколько лет назад… Он точно замариновал себя и не менялся… Ему было уже под шестьдесят лет.
— Здравствуйте, князь, — сказала она ему и протянула руку.
Дядей она его не назвала, да он и сам не любил никаких родственных подъезжаний.
— Bonjour, bonjour, — скороговоркой ответил князь, пожал ей руку и оглядел ее своими смеющимися глазками восточного типа.- Maman там?
Он указывал рукой.
— Она вас просит туда.
— Давно здесь? — на ходу спрашивал ее князь.
— Только сегодня.
— С мужем?.. Читал, читал… Утвержден губернским предводителем… Хочет наверстать!.. Не поздравляю.
Она ничего на это не сказала. Последняя фраза 'не поздравляю' не удивила ее в князе.
Елена Павловна встретила его под балдахином, на груде подушек, и слабым голосом пожаловалась на то, что она 'toute patraque',[58] но тона этого не выдержала и
