обрамленное маской печали, возвел вверх прямую ладонь Фушиги. При этом на его маску легла глубокая тень, придав ей дополнительный оттенок трагизма души.
— Я слышал зов. И вот я здесь. Откройте ваши души, — прикрыв маску полукругом веера, глухо изрек ваки.
Хэншин резко приложил указательный палец к застывшим в плаче губам и взволнованно воскликнул:
— Ты здесь! Мы знали! Небо не пустыня!
Его голова была обращена вверх, и яркий свет, окрасив белый фон маски, стер с нее выражение одиночества и тоски.
После слов Хэншина по воздуху рассыпалась дробь маленького барабана, а следом раздались редкие мерные щелчки сакуры, завернутой в конскую шкуру.
— Нет, небо не пустыня. Не одиноки мы. Нас ждет дорога к дому, — скрестив рукава-щиты над головой, громко возвестил ваки.
— Мы грезим? Или это наяву? Скажим нам, странник? — посмотрев друг на друга, неуверенно вопросили Фушиги и Хэншин.
— Не сон то, явь. А явь, как сон. Готовы вы? — заняв позу ожидания, протянул к ним открытую ладонь ваки.
— Сомнений быть не может. Это ты! Готовы мы! — сломавшись пополам в почтительной позе, согласно кивнули ситэ.
— Нет жалости, нет ненависти и любви в вас? Вы чисты? — отступив на один шаг назад, картинно взмахнул веером ваки.
— Чисты ли мы? Пусты ли наши помыслы? Чисты! Пусты! — подняв кверху открытые ладони, пропели дружно ситэ.
Наступила длинная пауза, в течение которой ваки задумчиво качал головой и изредка покачивал веером. Дыхание флейты нарастало с каждой секундой, оплетая пространство прекрасным узором сверхчувствования. Сострадание, ужас и восторг одновременно читалось в сложной феерии звуков флейты, словно загнанная птица мечущейся в речитативе грубой молитвы барабанов. Мелодия флейты олицетворяла терзание души, стремящейся вырваться из оков тела и желающей слиться с гармонией неба. Взгляд неба, обращенный вниз, был полон доброй печали и тихой мудрости. Так смотрит мать на свое новорожденное дитя, убаюкивая его в мягкой колыбели. Ребенок еще не спит, но его веки уже набрякли свинцом усталости и, повинуясь нежному голосу матери, он медленно засыпает. На устах ребенка счастливая улыбка. Ему сниться, что он снова живет внутри своей матери и для него это самое чудесное и спокойное место на земле.
Наконец, прервав величавым движением руки возникшую паузу, ваки произнес низким строгим голосом:
— Маэдзитэ-до приготовьтесь! Отриньте страх! Освободитесь навсегда!
— О, странник, слаще слова нет: освобождение. Души освобождение! — с едва различимым на слух волнением воскликнули ситэ, и одновременно взмахнув веерами, очертили ими по воздуху широкий круг. Вырезанные куски пространства неслышно упали на сцену и ситэ тут же встали на них ногами и обратили свои взгляды на небесного странника.
Ваки, незаметным движением большого пальца, сложил веер, и он принял форму остро отточенного кинжала. После этого, он сделал шаг вперед и, убрав от лица рукав-щит, показал свою маску. Она изображала лик оскаленного демона с длинными черными клыками и красными от ярости глазами. Воздев вверх рогатую голову, демон решительным и точным движением вонзил в вырез синего воротника кинжал и, протянув руку перед собой, трагически изрек:
— В глазах туман. В ушах бушует ветер. Смех чей-то в темноте?
Ситэ, печально наблюдая за мучениями демона, сложили веера в форме кинжалов и, приставив их к груди, вскричали:
— Туман и ветер. Смех и тьма. Мы скоро встретимся на небе.
После того, как ситэ пронзили свои сердца кинжалами, воздух потрясла сильнейшая барабанная дробь, и флейта, издав пронзительный стон, затихла на последней ноте. И грохот барабанов внезапно оборвался перед затяжным прыжком в отверстие вырезанного пространства…Далекое эхо донесло до небес последнюю волю ситэ голосом синто-кагура…
Истекающие кровью ситэ пали на колени и на последнем вздохе, отчаянно вскричали:
— Свет… не тьма. Тепло… не холод. То небо, небо навсегда! El mejicano caliente.
Демон-ваки встал на колени и почтительно склонив голову пред умирающими Фушиги и Хэншином, благоговейно прошептал:
— На небе вспыхнули цветы. Освободились души от зимы. Нотидзитэ!..
В комнате под № 10 царил вселенский погром. В ней повсюду были разбросаны обломки разбитой мебели, клочки одежды, брызги стекла и мелкие детали от радио.
Весь этот trash paysage был щедро осыпан горстями кокаинового снега и окраплен брызгами телесной руды. И, словно взорвавшееся зимнее солнце, растерзанный бумажный тетин, валялся среди запорошенных кокаином руин, порождая смутную аллегорию ядерной зимы.
Было похоже на то, что здесь недавно прошла шумная «fiesta» с участием бритоговых nazi и шоколадных dealers из мексиканского квартала. И лишь единственная выжившая свидетельница карнавала осталась среди этих руин, всем своим видом олицетворяя широту и размах прошедшего праздника жизни.
Перепачканная в собственной крови и порохе кокаина, Петти Чарли сидела на полу комнаты и, качаясь из стороны в сторону, перебирала изрезанными пальцами осколки разбитого зеркала. Ее неподвижный бессмысленный взгляд смотрел в пустоту, а синие покусанные губы роняли бессвязные фразы.
— Завтра меня не станет… Завтра мой мир провалиться в Ад… И черная немая тень займет мое место… Фиолетовые облака станут моей периной… Я стекаю мутной каплей по раздавленному стеклу дня… В его осколках отражение моего безумия… Искореженное напалмовым жаром солнца лицо расплывается по небу… Я сжигаю себя в костре несбывшихся надежд… Пусть часы остановят свой бег и посмотрят назад… Там пепел и больше нет ничего… Я стираю свою душу ластиком луны и погружаюсь в фиолетовый Ад… Да простит меня смерть, что не вижу я ее глаз… Напалмовый жар выжег мои глаза… Выжег мое нутро… Я мутная капля на расплавленном стекле уходящего дня… Я мутная капля… Капля дерьма!..
За спиной Петти тихо скрипнула входная дверь и в нее просунулась кудрявая детская головка и маленькая ручка. Окинув комнату быстрым взглядом, ребенок произнес отрывистым механическим голосом:
— Конана, тама теу!
Петти, перестала раскачиваться и, замерев на месте, равнодушно спросила:
— Кто ты?
— Я кукла Дзерури! — натянув на круглое лицо безобразную улыбку, охотно ответил ребенок:
— Зачем ты здесь, Дзерури? — немного помедлив, спросила Петти.
— Мы пришли за тобой, тама теу! — громко щелкнув крупными квадратными зубками, пропищала кукла.
— Ками-сама?! — бросила на куклу беспокойный взгляд Петти Чарли.
— Ками-сама! — сломавшись в глубоком поклоне, почтительно кивнула кукла.
— Ну, и где же вы, Ками-сама или как вас там… Алиен Шойхет? — с обреченной улыбкой на устах, обратилась Петти к человеку (?), спрятавшемуся за дверью.
И вот, дверь широко распахнулась, и на пороге появился уже знакомый Петти Чарли, человек с лицом Альбрехта Дюрера. Правой рукой он держал за ниточки деревянную куклу, облаченную в синее женское кимоно, а левую прятал за спину. Бывший раввин был без одежды, и белизна его атлетической фигуры гармонично вписывалась в decadence style десятого номера. Его широкую безволосую грудь обвивала экзотическая татуировка в виде извивающегося зеленого дракона. Из раскрытой пасти дракона торчал длинный розовый язык, указывающий своим кончиком на чакру Свадхистана. Сама чакра была скрыта под куском белой ткани, туго стягивающей бедра бывшего раввина.
