выращивали десятки разных сортов: начиная парниковой редиской и огурцами в самом начале апреля и кончая осенними арбузами и дынями-зимовками, которые держались до Рождества. А теперь что? Позволяют колхозам сеять только пшеницу да кукурузу. Я и не помню, сколько лет уже я не видел на базаре цветной капусты, салата, зеленого горошка. А было времечко, когда болгары, снимавшие под огороды заливные луга за Кубанью, выращивали десятки разнообразных овощей, даже артишоки и спаржу. Я был ж.-д. машинистом в царское время, а поел в своей жизни и цветной капусты и спаржи, спаржу, правда, больше из любопытства пробовал, дорогая она была. А вот вы, советская аристократия, свежей спаржи никогда-то и не видели. Колхозникам ее невыгодно разводить, а частнику было выгодно!
— Я и вправду живой спаржи не видела.
— Да и цветную капусту, кабачки, зеленую фасоль, редиску и салат в мае, а потом синенькие и болгарский перец ты ела только потому, что у колхозников есть приусадебные участки; иначе при колхозном строе и их тебе не пришлось бы увидеть, как спаржу! Ожидать, что казак будет работать с таким же жаром в колхозе, как на собственной земле, это все равно как ожидать, что воспитательница в приюте заменит родную мать; такие случаи возможны, но как исключения, а не как правило. Колхозы — это гиблое дело!
Лиза пригласила нас в гости в день рождения Любочки. Компания собралась небольшая. Кроме отца Любочки, которого она пригласила потому, что он каждый день ожидал вызова в военкомат и отправки на фронт, были приглашены мы и бабушка, мать Игоря. Разговор, конечно, все время вертелся вокруг войны.
— Сегодня по радио сообщили, что отдали Житомир, — сказал папа, — смотри, не сегодня — завтра отдадут Киев.
— Киев немцы пока не забирают, они его обошли. Скоро отдадут Харьков, — уверенно сказал Игорь, который, очевидно, слушал немецкие сводки.
— А сегодня на базаре одна беженка рассказывала, что немцы уже забрали Полтаву.
— Лиза, я тебя уже предупреждал: не подходи к беженцам и не слушай их разговоров. Попадешься ты когда-нибудь! Вчера на вокзале арестовали одного беженца за разговоры и, возможно, сразу же пустили в расход. Власти города все время объявляют, что многие беженцы подкуплены немцами распространять панику. Даже удивительно! Почему бы не давать сводки с фронта более похожими на правду? На каких глупцов они рассчитаны? Только глухой и слепой не знает, в каком положении дела на фронте.
— Совсем не на глупцов, а на нас с вами. Печать и радио ведь только для пропаганды. Так заведено с самого начала революции, все к этому привыкли и корректируют сами все, что читают и слышат. Только представьте себе, что вдруг советское командование объявило бы сегодня правду, что, скажем, бои идут за Сталино; все бы поняли, что бои идут на самом деле под Ростовом, и пошли бы грабить мучные склады, а мы с вами — макаронную фабрику, ближайший объект наших вожделений.
— Ну конечно, правда, — подтвердила мать Игоря, — ни один человек, у кого мозги в порядке, не поверит тому, что пишется в газетах. Вот Игорь пойдет на фронт, так он будет писать нам письма со всеми подробностями; не открыто, конечно, а завуалировано.
— Ожидайте подробностей! Я недавно получил письмо от товарища с фронта, да еще от коммуниста; девяносто процентов зачеркнуто цензурой, только и осталось: здравствуй да прощай!
— Придется ждать, пока вам дадут отпуск.
— Ждать придется долго. Отпуск дают только раненым, а я постараюсь, чтобы меня не ранили.
— Не убережешься!
— Уберегусь! Солдат из меня будет боевой, как пример для подражания я наметил бравого солдата Швейка. Как только узнал, что меня скоро призовут, перечитал книгу с начала — так сказать, подковался. Хочу даже взять ее с собой на фронт.
Скоро Игоря призвали и он пришел прощаться.
— Ну что, взяли с собой справочник по военному делу Швейка? — спросила я.
— К сожалению, нет, в походной сумке не оказалось места.
Перед самой войной нашего инженера по организации труда перевели на постоянную работу в обком партии и на его место поступила женщина-инженер, еврейка. Она тоже партийная, но не из заядлых; очень увлекается своей работой и наш с ней разговор вращается главным образом около комбината. Сегодня она пришла очень расстроенная.
— В. А., вы видели, как много беженцев в Ростове?
— Я видела нескольких на базаре.
— Что там на базаре! Вы пойдите посмотрите, сколько их на вокзале ждут пересадки.
— А вы ходили?
— Ходила, вчера вечером. Мне сказали, что беженцы главным образом евреи с Западной Украины и я пошла посмотреть и поговорить.
Я тоже слышала, что беженцы главным образом евреи из Западной Украины; их легко отличить по одежде. Одежда, хотя измятая и запачканная, заметно лучшего качества, чем у советских граждан. Беженцев из советских областей не было. Люди, смеясь, говорили, что прожженные советские граждане могут бежать только 'отсюда'.
— Что же вы узнали?
— Все говорят, что немцы особенно жестоко обращаются с евреями.
— Но ведь, судя по газетам, они жестоко обращаются со всеми. Вот во вчерашней сводке сказали, как много было убито мирных жителей в Житомире; не было сказано, что были убиты только евреи.
— В сводках не вдаются в подробности. Я и раньше слышала, что немцы особенно злы к евреям, вчера я пошла проверить эти слухи. Меня это беспокоит. Я, конечно, эвакуируюсь в первую очередь, ну а вдруг город будет занят внезапно, парашютным десантом, а у меня маленькие дети. Меня это страшно беспокоит… Вы знаете, я даже недавно пыталась переменить фамилию детям, то есть передать им имя отца, но, оказывается, это не так просто сделать, это берет много времени. Нужно сперва опубликовать об этом в газете, потом ждать определенный срок, а потом уже проводить все бумажные формальности.
— А отец русский?
— Да, он донской казак.
— И он согласился, чтобы дети носили вашу фамилию?
— Ему все равно, а мне моя фамилия дорога. Моя семья большая и дружная и я хотела, чтобы мои дети принадлежали к ней не только по крови, но и по имени. Теперь я собираюсь послать детей в станицу, к сестре мужа, но какой смысл посылать их туда, если у них типичная еврейская фамилия — Гинзбург.
— Кто там будет спрашивать фамилию? Люди будут знать, что это дети ее брата, вот и все.
— Будут разного рода регистрации: для получения карточек и тому подобное. Да и надежнее, если они смогут доказать, кто они такие.
— Но это же невероятно, чтобы немцы убивали только евреев! Невозможно себе даже представить, что будут жестокости к ни в чем неповинным людям только потому, что они принадлежат к другой расе.
— Мне тоже это кажется невероятным, но это то, что говорят беженцы, а они кое-что видели. А потом, вот бывали же в России еврейские погромы…
— Я об этом слышала, но это было другое дело. Погром, это был грабеж, хулиганы и грабители собирались в шайки и шли грабить.
— Почему евреев?
— Потому, что они выделялись правительством в особую категорию, были неравноправными. Хулиганье и считало, что их грабить безопаснее. Точно так же громили 'буржуев' в первые годы революции. Были настоящие погромы, например купцов. Я помню, в нашем Кропоткине громили лавочников, разбивали магазины, ломали мебель, выпускали пух из подушек и били хозяев, если они не успевали спрятаться. Говорят, так же громили усадьбы помещиков. Не может быть, чтобы в немецких войсках были громилы. Мне всегда казалось, что евреи и немцы очень близки между собою; почти у всех евреев немецкие фамилии и немецкий язык евреи приняли за свой во всем мире, даже разобрать нельзя, кто еврей, а кто немец.
— Если кто захочет, то разберется. Если бы не дети, я бы не беспокоилась, у меня много друзей в городе и можно будет просто пережить у них в случае чего.
