вырезал квадратные снежинки, чтобы по утру спешить к тебе с оттопыренными карманами и набитыми кульками бумажного снега – нашего первого снега. Боялся, что ты не заметишь его или сочтешь за глупость, когда стряхивал с крыши нарезанную мечту над твоими окнами. Задыхаясь, бежал к тебе навстречу, не замечая глазеющих соседей, после того как ты выглянула из окна и пригласила меня рукой, пока я стоял в бумажных сугробах, пытаясь в высоте угадать твое лицо за спутанными ночью волосами.
В магазине покупаю йогурты, упаковку пельменей, сметану к ним, и пачку легких сигарет для тебя и для себя без фильтра – я начал курить. Вспоминаю, как мы смеялись над озадаченной продавщицей. Она спросила, какую ты хочешь купить зажигалку, и ты сказала, что будешь рада любой. Продавщица, не понимая, чего ты именно хочешь, по порядку выложила перед тобой весь скудный ассортимент. А ты на каждое предложение повторяла: «я всему буде рада». Прохожу мимо аптечного киоска, в котором я купил для тебя свой первый подарок – широкий лейкопластырь и два комплекта бирушей. Мне тогда было тяжело, после твоего рассказа, очень досадно и очень больно. К тебе приехала подружка из города, в котором ты раньше жила и работала и ты попросила, чтобы я в тот вечер к тебе не приходил, боялась, что подружка спьяну может сболтнуть, что-то лишнее и неприятное для меня.
– Тогда скажи сама, – предложил я.
– Но тогда у нас уже ничего не будет, так как раньше, – ответила ты и расплакалась.
– Ты чего, девочка моя? Перестань. Ведь ты говорила, что всегда мечтала о таком как я. Если я – твоя мечта, из-за чего может все изменится?
– Потому что я только мечтала, но не верила. У меня был такой тяжелый период в жизни. Я боюсь.
– Не бойся, ведь я полюбил тебя такую как ты есть. А ты же не всегда была такой? Для этого тебе пришлось пережить все то, благодаря чему ты стала такой как сейчас.
– А если я от пережитого стала только хуже? Ты же не скажешь этого?
– Я люблю тебя.
И ты мне обо всем рассказала.
Завернутый в пеструю оберточную бумагу и перевязанный ленточкой с бантиком мой первый подарок перед сном. Ты смеешься от моего плана на завтра и осыпаешь меня вопросами. А я заклеиваю лейкопластырем твои веки и губы, обещаю, что завтра мы станем ясновидящими и оглушаю тебя бирушами. Ослепляю себя, лишаю возможности говорить и слышать. И мы – два добровольно глухонемых слепца обнимаясь, засыпаем.
Ты помнишь наш первый день, который мы так и не увидели и не услышали, но почувствовали? Проснулись, и как слепые котята долго ползали по кровати и тряслись от беззвучного смеха, изучая наши новые тела – две новые неизведанные карты, трепещущие под жадными прикосновениями пытливых ученических пальцев, сладких, дрожащих теплом прикосновений. Два новых паруса уносящих в открытое море слепых охотников за пиратским сокровищем. Разворачивали друг друга ненасытными руками в предвкушении фейерверка приключений, как дети с обсыпанными сахарной пудрой губами, спешащие распробовать вкус рахат-лукума. Неуверенно передвигались от родинки к родинке, странствовали через холмы и впадины, по скользким ногтям, проваливались в овраги и спотыкались об кочки шрамов, изнывали от жажды шатаясь гладкими равнинами, пробирались сквозь дерби щетины подмышек и заросли колючек на моем лице, изучали кратеры ушных раковин, дарили им имена и покоряли растопыренные вершины пальцев ног. Радостно открывали каждый для себя необитаемые эрогенные острова и вздрагивали в волнении от новых ощущений. Спасались от жары, ловя в ладошку отпускаемый ноздрями ветер, и нежились в мягком пушке волос на животе. Ковырялись, словно золотоискатели в пупках, ощупывали ребра анатомического театра, терлись друг об друга по очереди всеми частями тела, как голодные корабли, что, одичав в скитании над морским дном, ласкают подзорными трубами неведомые берега. Соприкасались кончиками носа, и удирали от щекотного обнюхивания с ног до головы. Кожа под нашими ласками вскипала мурашками, соски твердели, и гениталии приятно гудели, захлебываясь кровью. Наши тела кричали и пели; читали стихотворения и молитвы; изгибались мокрой радугой; менялись в созвездиях; взбивали соленые коктейли; переливались запахами; обжигаясь, царапались; шли на абордаж, бросая крючья; сжимались в терзающих лапах ночных чудовищ; звенели в мелодии двухцветного инструмента; взрывались новогодними хлопушками; распухали в фортиссимо; содрогались в пианиссимо; обугливались северным сиянием; срастались сиамскими близнецами – одна кровь на двоих; одно счастье на двоих; одна жизнь и одна смерть на двоих; и обмякали в обладании таинственного клада. Чтобы через минуту потерять отмеченное место на карте, и забыв все направления, вновь отправиться на поиски неизведанного и вечно ускользающего сокровища.
Потом, путаясь в вещах, пытались одеться. Блуждали комнатами, спотыкаясь об незнакомые предметы и натыкаясь на расставленные руки. Нам все хотелось поделиться ощущениями в словах, и мы пытались, что-то объяснить любимой плоти азбукой шлепков и щипков. А ты, бессовестная, подглядывала за мной, ощупывая мои ноги, пока я, как девочка, вприсядку мочился в туалете, и безудержно хохотала немым телом от представляемой картинки. Затем фотографировались, не слыша щелчков отсчитывающие кадры, но чувствуя их руками. Вместо свернутой в зрачок диафрагмы за выпуклой линзой фотоаппарата и черных шторок, что ограничивают площадь и делят на порции падающий на пленку свет – наше гуляющее вне границ воображение фотографировало сокровенность грез.
А вечером, мы думали, что это был вечер, на самом деле это могло быть все, что угодно. Я пытался найти часы, и, отковырнув стекло над циферблатом, надеялся поймать пальцем минутную стрелку и часовую, почувствовать щекотку секундной, но, перещупав все найденное, я только в тот день заметил, что в квартире только электронные часы. Когда проголодались, отвлекаясь от желания проститься с немотой, начали исписывать друг друга холодными маркерами, пытаясь кожей угадать их цвет и обеты орнаментов, которые мы поочередно выводили на теплокровных холстах до тех пор, пока не уснули.
На следующее утро, содрав лейкопластыри вместе с ресницами и шелухой губ, смеялись и долго целовались, разглядывая отвыкшими глазами брачную окраску на птичьих телах и отпечаток вчерашнего дня на сбитой в гнездо простыне. Соскучились по нашим голосам и изображениям и не могли наслушаться друг друга и насмотреться. Принимали душ, и пока с нас сползала разноцветная пена, занимались любовью, мечтая умереть в старости от одновременного оргазма, прощаясь со своими словами и этой вселенной последними признаниями:
– Я люблю тебя, моя девочка.
– Я люблю тебя, мой мальчик.
Перемываю на кухне испачканную за праздничным ужином посуду – вчера тебе исполнилось восемнадцать лет. Готовя весь день, мы надеялись, что на утро нам останется, что-нибудь пожевать, но гости ничего кроме крошек торта не забыли. Набираю в кастрюлю воду, и пока она закипает на плите, я сижу возле тебя, курю и любуюсь твоей спящей красотой, и вздрагиваю, каждый раз от обжигающей боли, когда с силой гашу об свои руки окурки. Боль развлекает меня, заглушает душевные переживания, уменьшает тело до нескольких пор, сгущает до одной мысли, превращает в шипящий комок страдания, но я могу терпеть, я понимаю, я телом чувствую суть. Я не слышал, чтобы кто-то из-за открытых переломов, разглядывая свои кости, добивал себя, перерезая острыми обломками вены, а не пытался ползти за помощью к прохожему. И я знаю, я видел, как у людей с переломанными судьбами отнимались ноги, и когда фурункул, наливающийся гноем в душе, выбивался лишь приближающимся с каждым этажом асфальтом. Я отвлекаюсь, прижигаю свои руки. Я не знаю, у кого спросить. Почему для других ты была куском мяса? Почему я люблю тебя? Почему тебе было также приятно с ними, как и со мной? Мне хочется забыть свой порядковый номер. Я в растерянности, я не знаю, что делать, когда мечта сбывается. Она рядом, она лежит на кровати, она сейчас спит, я слышу ее дыхание, но я не испытываю ничего кроме бессилия и злости. И я решаюсь – быстро собираю вещи, одеваюсь, размышляю о том, чтобы написать в прощальной записке, но так и оставляю не тронутым чистый лист возле тебя. Я верю, ты все поймешь. Я гашу на кухне огонь под кипящей водой. Я ухожу.
В нашей истории не было головокружительных погонь, звона раскалывающихся окон, могущественных противников препятствующих нашим встречам, никаких перестрелок, никаких завистливых соперников, которые постоянно строят козни, никаких измен и ревностей. Мы просто не сводили пару месяцев друг с друга глаз, пару месяцев не вылезали с кровати, занимаясь этим по десять раз на день, с перерывами на перекур и чай, перевыполнив все среднестатистические нормы на пару лет вперед. Раз в сутки спускались с
