— Боже правый, американские галеты! Это конец! Меня обманули!
Он бессильно опустился на диван.
— Что же теперь делать? — робко спросил Рачинедда.
— Что делать, что делать! Вешаться! — огрызнулся Коста. — Впрочем, они и сами нас повесят.
— Повесят?
— А то как же! Или вы не фашист? Причем не рядовой, а из начальников! — злорадствовал Коста.
— Что вы, дружище, какой же я начальник!
— Да один черт! Все равно американцы и антифашисты нас не помилуют.
— Но ведь я же мирный человек, мухи никогда не обидел.
— Повесят как пить дать. Рядом будем на площади висеть, — не унимался Коста.
— О, Святая Агриппина, мне дурно!
Рачинедда согнулся в три погибели, изо рта у него текла слюна.
— Воды! — завопил учитель Салеми. — Скорее стакан воды!
Священник выступил вперед.
— Спаси нас, господи, спаси и сохрани! — бормотал он. — Мне пора вернуться в лоно церкви, лишь там я обрету покой и спасение.
Неверной походкой он пошел к двери, отодвинул засов, и в комнату заструился свет серого полудня. За священником, ссутулясь, поплелся сержант, желтый от страха.
— Воды, дайте же ему воды! — твердил Салеми. — Вы что, оглохли?
— Всех на виселицу!
— Что ж вы меня бросили? — корил нас Тури. — Из-за вас такое представление пропустил!
Призывы Салеми становились все тише, перешли в утиное кряканье, и в конце концов он тоже трусливо выскользнул за дверь.
— Мужайтесь, вы — наша надежда! — сказал Маргароне, беря под руку долговязого Пирипо и волоча его к двери.
Мы проводили их громким улюлюканьем:
— Эй, Пипирипo, кукареку, куда же вы?
— Чтоб вам пусто было, пораженцы проклятые! — прохрипел Коста и хлопнул за собой дверью, обрезав луч скупого света.
— Ну вот, теперь мы здесь хозяева, — ухмыльнулся Чернявый.
— Что с этим-то делать будем? — спросил Тури, кивнув на валявшегося без чувств Рачинедду.
— У, гад! — злобно ощерился Нахалюга. — Хотел нас палкой отлупить за свою вонючую колбасу. Сейчас мы ему соли-то на хвост насыплем.
— Да ладно вам, грех над стариком измываться, — попытался усовестить нас Пузырь.
— А ты не вякай! — оборвал его я. — Тебя вообще тут не было.
— А ну-ка подайте сюда вон тот ящик, — распорядился Нахалюга.
— Не надо, ну зачем старого человека позорить? — вступился Чуридду.
— Заткнись, дурак!
Мы подхватили ящик — он был набит мусором и окурками, от него очень противно воняло — и приблизились к дивану, где в расстегнутой рубахе лежал Рачинедда.
— Ну давай! — приказал Нахалюга.
Мы начали посыпать его мусором; он ворочался, кашлял, стонал, не открывая глаз.
— Ну будет вам! — не вытерпел Карлик. — Колодец нашли.
Тури и Пузырь во все глаза смотрели на эту сцену, но принять участие наотрез отказались:
— Мы ни при чем, нам он ничего худого не сделал.
Наконец мы угомонились, а Рачинедда стал приходить в себя.
— Откуда этот запах? Неужто стреляют? — удивился он.
— Ну, все, — заявил Тури. — Позабавились, и хватит. Теперь бежим к американцам, нахапаем у них галет, у меня опять в брюхе подвело.
Но у нас уже созрел другой план — пронести портрет дуче по деревне.
— Вот потеха-то будет, — радовался Золотничок. — Вся деревня соберется.
Мы вышли с портретом на улицу. Проглянуло солнце, и наши глаза, отвыкшие от света, стали слезиться.
— Ну и куда же мы с ним? — спросил Тури.
На площади было пустынно; перед закрытой дверью овощной лавки одиноко стояла корзина с вялой морковкой.
— Куда же все подевались? — недоумевал Нахалюга.
Никого не было видно и на улицах, поэтому они казались шире, чем обычно, и наши шаги звучали на них гулко и уныло. Агриппино, чтоб немного приободриться, затянул фашистский гимн. Хорошо все-таки поет этот крестьянский сын, словно зерно на току молотит. Мы даже стали ему подпевать: «К оружию, мы фашисты, к оружию, мы фашисты!..»
Нигде ни души, подохли они все, что ли?
По грязным деревенским проулкам мы шли к окраине и пели уныло, будто за упокой.
— Надоело! — бросил Тури. — Устроим канонаду по дверям, а?
— Что мы, дети малые? — скривился Золотничок.
Но только так можно было выкурить односельчан из их нор. Мы нагребли камней и приготовились к обстрелу.
— Огонь! — скомандовал Тури.
Кармело первым бросил камень, а за ним и мы начали бомбить ветхие двери — ни одной не пропустили.
Но, как ни странно, никто не выскочил и не стал осыпать нас проклятьями. Эхо нашей канонады стихло, и снова воцарилась гнетущая тишина. У последней двери мы разрядили все оставшиеся боеприпасы.
— О дева Мария! — послышалось оттуда. — Стреляют! Видно, не жить мне больше на этом свете. — В незастекленном оконном проеме показался старик и, увидев нас, запричитал: — Так это вы, дьяволы, покою никому не даете?! Мало нам войны, так вы еще на нашу голову!
— Вмазать ему, что ли? — размышлял вслух Карлик.
— Ты что? — остановил его Тури. — Не видишь, это старик? Эй, дед, а люди-то все где?
— Да за околицу побежали, — ответил старикан, — американцев встречать. Говорят, они будут раздавать хлеб и золотые монеты.
Мы повернули и поплелись обратно по вымершим улицам и у самой окраины наткнулись на мощную стену спин.
— Надо же, все тут, до единого! — удивился Чуридду.
Ребятишки заняли наблюдательные посты на заборах. Женщины, спасаясь от жары, повязались платками.
— Глянь-ка, ровно второго пришествия ждут, — фыркнул Пузырь.
В саду среди: смоковниц я разглядел еще троих наших приятелей — Вонючку, Рафаэле Обжору и Марио Гулициа.
— Э, кого я вижу!
Мы хотели протиснуться вперед, но не тут-то было: стена даже не шелохнулась.
— Ох, ну и давка! — отдувался Чуридду. — Хоть бы до оврага добраться!
Старики, глядя на нас из-под широких козырьков, укоризненно качали головами.
— Да куда ж вы с этим портретом, окаянные? Его уж и в живых нет, дуче-то.
Волоча за собой Муссолини, который теперь жалобно смотрел на нас одним глазом, мы нашли себе местечко под деревом, где было чуть посвободнее.
— Давайте бросим его к чертовой матери, — предложил я.
Но Кармело, Чуридду и Золотничок все держали портрет — торжественно, как распятие, с которого стекала кровь.
