лет проживший в Америке, и перевел ему надпись.
— Ай шут! — завопил Уильям и навел оружие на дверь, но, поскольку он с трудом держался на ногах, пули, просвистев, застряли в крыше.
Американцы, следуя его примеру, тоже открыли огонь. На фронтон обрушился град пуль, вниз полетели обломки штукатурки, и от лозунга дуче вскоре осталось лишь черное пятно.
— Ломайте дверь! — выкрикнул мой брат.
Несколько автоматных очередей ударили по двери, разнеся ее в щепки; в проем с криками «Ура!» хлынула толпа. Тури толкнул меня в бок.
— Ну чего стал, пошли, а то не пробьешься!
В гостиной ярко горела люстра: в суматохе забыли потушить. Мы тут же расселись на мягких диванах. Гарри облокотился на валик, его вырвало, а за ним и Агриппино.
— Фу-ты, черт, — прохрипел он, — горечь какая!
Весь народ в гостиной, конечно, не поместился: многие так и остались стоять на площади, оглашая ее в сумерках многоголосым гулом. А внутри было душно, тесно и омерзительно пахло рвотой.
— Пошли отсюда, — заявил Кармело. — Мы же тут задохнемся.
— Да? А как, интересно, ты отсюда выберешься? — отозвался Чернявый.
Американцы вперемешку с нашими уже валялись на полу, некоторые, пошатываясь, прислонились друг к другу, чтобы не упасть, у кого-то еще хватало сил выкрикивать:
— Ур-ра, да з-здравствует дуче, смерть тирану Муссолини!..
— Во надрызгались! — усмехнулся мой брат. — Ну чего тут рассиживаться? Прыгай прямо через них.
Но пробираться по заваленному телами и залитому вином полу оказалось не таким уж легким делом.
— По головам, по головам! — орали Тури и Золотничок, прокладывая себе дорогу в этом муравейнике.
— Ой, ой, ура, о-ля-ля, Муссолини! — отзывались лежащие, когда мы наступали им на головы. Подошвы скользили в зловонной жиже; в гостиной стоял оглушительный храп мертвецки пьяных людей.
— Вперед! — весело командовал Чернявый, и все мы, хохоча и отплевываясь, устремлялись за ним.
Наконец мы пробились к выходу, но там была еще большая давка.
— Давай, давай! — понукал Чернявый, расталкивая во главе нашего отряда очумелую толпу.
— Ну что там? — спрашивали нас снаружи те, кому не удалось полюбоваться на всеобщую оргию.
— Дорогу, дорогу! — надрывались мы, боясь, что нас затопчут.
— А ну расступись, стрелять буду! — вопил Чернявый таким голосом, что люди шарахались от него в разные стороны.
— Ребятки, вы что, спятили?
Еле-еле мы выбрались на площадь и облегченно вздохнули. Я обернулся: возле дома яблоку, негде было упасть.
— Ну, и куда теперь?
— Бежим за околицу, — отозвался кто-то. — Там хоть отдышимся немного.
IV
Через несколько дней Уильям уехал.
— Гуд бай, гуд бай! — крикнул он нам, когда зафырчала машина, увозившая его и других солдат.
Мы помахали ему.
— Прощай, прощай! — повторял Пузырь.
— Ты еще поплачь! — сказал Обжора и повернулся к нам. — Пошли поищем Гарри и Чарльза.
И мы поспешили на площадь.
— Эй! — издалека окликнул нас Чарльз, немного знавший по-итальянски.
В тот день он был свободен и пригласил всю нашу компанию прокатиться на джипе.
— Знаете, где рвать яблоки, мандарины, инжир?
Тури вызвался показать дорогу. Мы быстро залезли в джип. Гарри, смеясь, сел за руль, и машина покатила по дороге, обсаженной тенистыми оливами. Раннее, свежее утро, кругом просторы золотой пшеницы — никто ее не убирает из-за проклятой войны. От избытка чувств мы даже запели, но голосов было почти не слышно из-за урчания мотора; за нами столбом стояла пыль, скрывая деревню. Дорога неровная, извилистая, машина то и дело подскакивала на ухабах, отчего Гарри матерился сквозь зубы.
— Стой! — сказал Тури, когда мы подъехали к невысокой каменной ограде, за которой начиналась апельсиновая роща. — Вылезайте! Здесь апельсинов наберем. А то, может, вы до самого Кальтаджироне ехать собрались?
Мы двинулись по тропинке между деревьями, но апельсинов оказалось мало, да и те незрелые.
— Ну, и где же твои фрукты? — недовольно спросил Обжора.
Тут Агриппино подбежал к лимонному дереву.
— Давайте хоть лимонами побалуемся. Видите, их сколько.
Мы мигом вскарабкались на дерево, но лимоны тоже были невкусные, горькие. Зато сверху увидели неподалеку абрикосовую рощу.
— Айда! — гаркнул Обжора, спрыгивая с дерева.
Но в роще на нас с громким лаем налетел разъяренный пес.
— Ну чего разоряешься, скотина? — ничуть не испугавшись, прикрикнул на него Чернявый.
Подошла женщина, худющая — кожа да кости, — и, откинув со лба копну волос, спросила:
— Вам чего?
— Абрикосов, — ответил Обжора.
— Собирайте на здоровье, кому теперь их есть-то, когда все на войне?
Мы начали сшибать абрикосы камнями; некоторые, падая, разбивались всмятку; американцы ели их и одобрительно приговаривали:
— Гуд, гуд!
Быстро насытившись, мы стали надкусывать абрикосы и кидаться ими. Тури, самый из нас старший, разумно предложил:
— Хватит дурачиться, наберем лучше, а потом обменяем на яйца и хлеб.
Мы набили полные карманы абрикосами и инжиром, который даже не надо было сшибать с деревьев — прямо на земле валялся. Тем временем женщина принесла корзинку яиц и белого хлеба.
— Ешьте, ребята, не пропадать же добру.
Американцы прямо рты разинули.
— Итали — такой богатый энд бьютифул, — пробормотал Чарльз. — Зачем вам этот война?
Никто ему не ответил.
— А я знаю, как мы приготовим эти яйца, — сказал Агриппино. — Пальчики оближете.
Под его командованием мы набрали соломы и обложили костер галькой.
— Спичку давай! — распорядился Агриппино, и вскоре костер запылал.
— Файа, файа! — смеялись американцы.
Солома быстро прогорела, рассыпалась снопом искр, и на месте костра осталась кучка горячей золы.
— Давай! — приказал Агриппино.
Мы выложили яйца в золу.
— Олрайт, бойз, олрайт! — одобрительно кивали солдаты.
Хлеб поделили по-братски: кому корку, кому мякиш.
