окруженные высокими елями и кленами, изображали на рождественских открытках — и улыбнулся мальчику одобрительно и несколько удивленно.
— Я открою тебе секрет, Бенедикт, — сказал он. — Для того-то мы и отправились в это путешествие.
У Бенедикта екнуло сердце.
— Вы хотите сказать?.. — Он не осмелился продолжить.
Отец Брамбо радостно кивнул и вытащил письмо.
— Епископ просил, чтобы я привез тебя. Он хочет поговорить с тобой, задать тебе кое-какие вопросы.
— А потом я смогу...
— Поступить в семинарию? Да, — подтвердил отец Брамбо с милостивой улыбкой. — Как только ты достигнешь нужного возраста.
Бенедикт прислонился к спинке сидения. Ему казалось, что его попеременно окатывают то холодные, то горячие волны, что громыхает не поезд, а его собственное сердце, — оно вырвалось на свободу и с шумом колотится у него в ушах. Слезы подступили к глазам, но усилием воли Бенедикт сдержал их. Он чувствовал, что начинает дрожать всем телом, и не мог унять эту дрожь. Ослепительный свет залил весь вагон, словно к потолку привинтили солнце. Бенедикт закусил губы, уткнулся мокрым лицом в спинку дивана. Потом он почувствовал на своем плече ласковую руку отца Брамбо.
И Бенедикту пригрезилось, что все свершилось и он снова едет в этом поезде, теперь уже в семинарию. Мать, Джой, Винс, Рудольф, отец Дар, старая церковь, запах Литвацкой Ямы, солдаты, выстрелы, матушка Бернс — всё это осталось позади, отошло в далекое прошлое, он уже от всего освободился. А когда он возвратится, в его власти будет сделать так, чтобы всем было хорошо. Прислонясь мокрым лицом к пыльной спинке сидения, он молился... Вот он идет среди молящихся, благословляя склоненные головы рабочих и служащих Компании. И те и другие опустятся перед ним на колени. А когда они поднимутся, то станут братьями. Церковь будет полна народу; он видел яркие огни, слышал музыку, слова молитвы. «Kyrie, eleison! — звучало у него в ушах, — Christe, eleison!» [19]
— Мне бы хотелось вернуться в Яму, когда я получу сан священника, — сказал Бенедикт. Глаза его были полны слез.
Отец Брамбо, на лицо которого легла легкая тень, ответил:
— Ты, Бенедикт, вышел из низших классов, а низшие классы нуждаются в священниках, выходцах из их среды, способных понимать их потребности. Епископ будет доволен, если ты скажешь ему, что хочешь вернуться в Яму. — Глаза его затуманились. — О, эти последние дни! — вскричал он.
— Я бы не сбился с пути, как отец Дар! — с болью сказал Бенедикт.
Маленькие голубые морщинки вокруг губ отца Брамбо обозначились резче, и он сдержанно сказал:
— Отец Дар за многое в ответе!
— Смогу ли я научиться, отец мой, — спросил Бенедикт, пытливо глядя на священника, — смогу ли я научиться, как работать среди... среди моего народа, отец мой? Будут ли этому обучать в семинарии?..
— Да, именно этому, — радостно ответил отец Брамбо, решительно кивнув головой.
Бенедикт молчал. Он взглянул в окно на проплывающий мимо пейзаж, потом тихо спросил:
— Вы хотите попросить епископа... — он замялся.
Отец Брамбо пристально смотрел на него.
— Попросить епископа, — продолжал Бенедикт, — послать... послать вас куда-нибудь... в другое...
— Нет, — твердо ответил отец Брамбо, сжав губы. — Раньше я думал об этом, но теперь... теперь — нет!
Бенедикт глубоко вздохнул, теперь в глазах его уже не было тревоги.
— Отец мой, — робко произнес он, разглядывая свои пальцы. — Я очень обрадовался, когда вы приехали к нам в Яму.
Священник с удивлением посмотрел на него.
— Правда, Бенедикт? — растроганно спросил он.
Бенедикт кивнул.
— Я думал, вы покинете нас, — продолжал он, с трудом подбирая слова, — когда увидите, как... — он облизнул пересохшие губы, — как мы живем. Понимаете ли, все городские ненавидят нас...
— Нет, они просто боятся вас, Бенедикт, — мягко сказал отец Брамбо.
Бенедикт в недоумении посмотрел на него.
— Почему? — спросил он.
На лице отца Брамбо изобразилось удивление: ведь это было так понятно!
— Ну... — засмеялся он, немного смутившись, — я даже не знаю точно, почему. Мы всегда почему-то боялись бедных, я имею в виду — у нас дома, все мои родные и друзья. Почему, я и сам не знаю. Не то чтобы мы действительно боялись их, нет конечно, — ведь существует полиция и тому подобное; мы боялись другого... — Он задумчиво пожевал нижнюю губу и нахмурился. — Подумай только, вспомни, что произошло у нас за последние несколько дней. Беспорядки! Насилие! Стачка! — вскричал он. — Люди из высших слоев общества не ведут себя таким образом, Бенедикт. Они, естественно, пришли в ужас, они жаловались, они требовали увеличить полицейские силы. — Он нервно дернулся. — Это было страшным испытанием... — сказал он.
— Но, отец мой... — у Бенедикта перехватило дыхание.
— Сопротивляться полиции! — продолжал отец Брамбо. — Они как анархисты в Бостоне! Ты слышал о Сакко и Ванцетти?
Бенедикт покачал головой.
— Тоже инородцы. Если бы ты был тогда в Бостоне! А теперь здесь...
— Но, отец мой, — с болью сказал Бенедикт. — Рабочие вынуждены бастовать!
— Вынуждены, Бенедикт? — спросил отец Брамбо с укором. — Все рабочие?
Бенедикт запнулся.
— Все рабочие? — в раздумье повторил он. — Но ведь если они не будут бастовать, тогда завод...
— Кто вбил им это в головы, Бенедикт? — продолжал отец Брамбо мягко. — Разве они собственным умом дошли до этого? Ты же знаешь, что это неправда. Там был агитатор — агитатор-коммунист! Я ведь знаю про этот митинг на холме.
Бенедикт побледнел. Потом он вспыхнул и виновато опустил глаза. На какое-то мгновение ему показалось, что его страшно изобличили, заглянули ему в самую душу. Он крепко стиснул руки и уставился на них. А поезд уносил его вперед, и время стремительно мчалось вместе с ним.
— Отец мой, — не поднимая глаз, сказал мальчик после долгих, томительных минут. — Отец мой, если бы вы знали что-нибудь... ну, например, где прячутся гла вари стачки, было бы грехом не сообщить об этом полиции?
Отец Брамбо быстро повернулся к нему.
— Ты знаешь? — возбужденно спросил он и нагнулся, чтобы заглянуть Бенедикту в глаза.
Бенедикт еще ниже опустил голову.
— Нет, — сказал он. — Но это грех?
— Конечно, — вскричал священник. — Ты знаешь, кто такой Добрик? Коммунист! Преступник, враг церкви! Ведь укрывать преступника — это не только гражданский грех, но и грех против церкви.
Бенедикт кивнул. Его терзала мука.
— А мой папа... — начал он и осекся.
Отец Брамбо снова удивленно поглядел на него.
— Твой отец тоже бастует? — спросил он с недоверчивой улыбкой.
Бенедикт не мог ответить.
— Не знаю, — пробормотал он.
— Ну, конечно нет! Ведь твоего отца уволили с завода: значит, он не может участвовать в забастовке,
