Кое-какие я припомнила. Как и предыдущий список, их перечень тоже оказался краток. Я смогла выложить «дорогой» или, может быть, «страстно», или, может быть, – я опасалась – «вечно», прежде чем замолчала.
Френк взял меня за руку. У меня так кружилась голова от счастья, что я мало что соображала, но тем не менее видела, что он чем-то обеспокоен.
– Я все же не понимаю. Все эти письма – твои, мои. Куда они могли подеваться?
Я думала об этом, и с самого начала мне бы хотелось избежать этого вопроса. Я сказала, что письма пропадали; я сказала, что теперь это несущественно.
– Но это так важно. Ты писала всю войну. Сколько было писем?
– Не знаю.
– А я знаю. Раз в неделю, каждую неделю в течение трех лет. Сосчитай! Сто пятьдесят шесть писем. По правильному адресу. В ходе войны письмо может быть потеряно – ну, пять, ну, десять – но сто пятьдесят шесть? Это против всех законов вероятности.
– Теперь мы знаем то, что было в них сказано…
– Да не в этом дело! Разве ты не видишь последствий? Ты могла считать, что твои письма пропадают, но что относительно моих? Что ты могла думать обо мне, когда я обещал писать тебе и ни разу не написал.
– Я думала, что ты погиб.
– О, моя дорогая, прошу тебя, не плачь. Пожалуйста, послушай меня. Посмотри на меня. Попробуй представить. Ты считала, что я мертв. А что я думал, зная, что ты жива и здорова? Я-то знал, что ты жива. Я знал, где ты живешь. Послушай… – Голос его обрел мягкость. – Ты не задала мне один-единственный вопрос. Ты не спросила меня, почему я перестал писать.
– Я боялась.
– Не бойся. Опасаться тут нечего. – Он помолчал, осматривая комнату. – Это было во время войны, в самом конце 1941 года. Я уже оказался в Нью-Йорке. Уже несколько недель я жил у Розы и Макса. И как-то днем я пересек весь город. Я знал, где ты жила – такой известный адрес! Я стоял здесь, на другой стороне улицы, а ты вышла вместе со своей крестной. Вы шли рука об руку. Твои прекрасные волосы были подрезаны. С вами была собака – огромный пес, как черный медведь…
– Берти, – сказала я. – Так его звали. Теперь он умер. Ты был там? Ты не мог там быть…
– Я смотрел, как вы шли по Пятой авеню. Вы смеялись и разговаривали. Я видел, как вы зашли в парк. Я проследовал за вами до самого зоосада. Стоял прекрасный день, и вокруг было много народу. Вы ни разу не оглянулись. Мне было нетрудно идти за вами.
– И потом?
– Ничего. Это был конец. Я постоял в парке и принял решение. И больше никогда не писал тебе.
– Значит, ты принял решение, что-то вроде этого? А я бы вот так не могла. Будь я на твоем месте, я бы кинулась к тебе, схватила бы за руку и…
– Так ли? – Повернувшись, Френк поглядел на меня. – Ты уверена? А я подумал… ты можешь себе представить, что я думал?
– Расскажи мне.
– Я подумал, что, по всей видимости, ты забыла меня. – Лицо его напряглось. – Я подумал, что ты и не вспоминаешь больше нашу дружбу. Что наши обещания больше ничего не значат для тебя. Что они спокойно умерли в твоем сердце. – Он пожал плечами. – Тогда я не лучшим образом думал о тебе. Сто пятьдесят шесть писем – более чем достаточно. Я вернулся домой. Закрылся в своей комнате. И стал работать. Когда я в печали, то всегда так себя веду.
– Ты работал? Ох, Френк…
– Вроде я стал заниматься математикой. Цифра за цифрой. Это очень помогает. Даже сейчас это для меня эффективное средство.
Я отвела глаза. Я представила себе мальчика, который потерял всю семью, а теперь и друга. Теперь я могла понять, как этот мальчик вырос в того мужчину, который сейчас сидит рядом со мной, в мужчину, которому трудно доверять кому бы то ни было и который не мог самому себе признаться в силе чувств, причинявших ему такую боль. Все эти походы из нашего недавнего прошлого наконец обрели свое место, одно печальное событие за другим. Я взяла его за руку.
– Френк, если бы я увидела тебя и в первый же день прибежала к твоему дому, все было бы по- другому?
– Да, у меня все сложилось бы по-другому. Надеюсь, куда лучше – и тогда, и потом.
– И тогда, в Венеции, ты был готов мне все сказать? И ты остановился?
– Я хотел это сделать… очень сильно.
– Ты ревновал?
– О, да. – Веселая искорка мелькнула у него в глазах. – Я могу быть жутко ревнивым. Это еще один мой порок.
– Я не об этом. Совсем не об этом.
– Не так легко сидеть напротив женщины, которую ты любишь, и видеть, что она тебя не узнает, и думать, что теперь уж все равно. Особенно нелегко, если ты знаешь о себе, каким ты можешь быть высокомерным, замкнутым и жутко упрямым…
– Ты мог бы…
