“В конце концов, — сказал Клейман, — я решил, что или я схожу с ума, или этот человек — один из тех, о ком Вера писала в своем дневнике. Иного просто не может быть. У меня, — продолжал Клейман, — была прекрасно сделанная фотокопия всего дневника, я дочитывал его до конца и начинал снова. На каждого, о ком писала Вера, я завел досье, они пополнялись очень быстро, но толку от этого было мало. Я мог поручиться, что ни одному из этих людей в голову бы не пришло мне мешать, а если бы даже пришло, никаких возможностей у них не было. Никто даже в Ярославле никогда не жил.
И все же, — говорил Клейман, — я продолжал эту работу и знал, что буду продолжать и дальше, потому что, если приму, что такого человека в природе не существует, вывод из этого один — я невменяем и больше быть чекистом не могу. И Господь вознаградил меня за терпение; когда я чуть ли не в двадцатый раз страницу за страницей с лупой перечитывал Верин дневник, я вдруг заметил, что несколько листов, хоть и написаны почерком, очень похожим на Верин, — я не графолог, — повторил Клейман, — и на мой глаз, почерк был Верин, а язык — это уж без всяких сомнений ее, но написано все куда крупнее, чем она обычно писала. И тут меня осенило, что это точно фальшак — раньше на этих страницах наверняка было и что-то еще, но потом текст аккуратно сократили, убрали лишнее, а оставшееся разогнали так, чтобы страницы, как и должно, были исписаны целиком. Это было настолько очевидно, настолько ясно, что я, — сказал Клейман, — даже поразился своей слепоте. В общем, я получил ключ. Теперь я не сомневался, что человек, который мешал мне весь последний год, — не плод воображения, больше того, я знал, что очень и очень скоро его найду. В сущности, у меня в руках была универсальная отмычка, и сейчас, — сказал Клейман, — я думаю, что эти подчистки, пожалуй, мне даже помогли. Мне теперь было точно известно главное — где, в какие годы и месяцы искать своего противника, где, как и когда он попал в Верину жизнь.
Первая подчистка датировалась двадцатым годом. Вера тогда с лета почти до зимы проучилась на педагогических курсах, после чего вышла замуж за нацмена и уехала второй раз в Башкирию. На тех курсах она, кстати, подружилась и со своим будущим мужем, Иосифом Бергом. Это был один из самых счастливых периодов Вериной жизни, записи этого года почти сплошь на редкость радостные, видно, что жилось ей тогда удивительно интересно и хорошо.
Я, — продолжал Клейман, — давно этот год для себя отметил, но что именно здесь корень всего, конечно, не предполагал. Дальше работа была уже чисто технической — выявить и разыскать всех, с кем Вера тогда виделась. Они могли и не быть с педагогических курсов, но наверняка или сами, или через Веру друг с другом общались, в крайнем случае друг о друге слышали. Начал я, естественно, с курсов; послал запрос на Лубянку и уже через пять дней получил список всех, кто там тогда учился: фамилия, имя, отчество, год рождения и ныне где живет и чем занимается, то есть ровно то, что просил. И я, — продолжал Клейман, — совсем не удивился, когда на первой же странице нашел Кузнецова, его нынешнее местожительство — Ярославль и должность — первый секретарь областного комитета партии. После этого все окончательно стало ясно. Нет никаких сомнений, что Кузнецов еще тогда, чуть ли не двадцать лет назад, был влюблен в Веру, любит ее и сейчас, верит, что она идет именно к нему. Поэтому-то он и готов на все, только бы не дать никому ей помешать.
Конечно, — сказал Клейман, — то, что вы сегодня от меня услышали, не должно вам показаться столь уж серьезным криминалом, в конце концов вы ведь со всем возможным рвением готовы поддержать каждого, кто ждет Веру; вы так убеждены, что эта политика — единственно правильная, что легко закроете глаза и на то, что первый секретарь обкома ВКП(б), не жалея ни сил, ни средств, помогает прямой контрреволюции, однако на Кузнецове висит и еще один грех: его отпустить вам будет труднее. Так вот, — продолжал Клейман, — я на том, что Кузнецов покровительствует Вере и почему он это делает, не остановился. Все, что хотел, я получил, но что-то во мне говорило, что в этом деле есть еще немало интересного. Словом, я продолжал копать дальше. Нашел несколько человек из их тогдашней компании: одни сейчас сидят, другие на свободе и процветают, кого-то, как водится, нет в живых. Компания была большая, Кузнецов вообще всегда был окружен людьми, у нас его тоже любят. Не знаю, новость для вас это или нет, но он ведь в свое время был вместе со Сталиным в туруханской ссылке, и с тех пор отношения у них самые дружеские. Кузнецов даже по-прежнему зовет его Кобой, а это дозволяется немногим. Не то чтобы они со Сталиным не разлей вода, но Сталин к нему относится очень хорошо, похоже, из своих дореволюционных друзей он вообще мало к кому так хорошо относится, как к Кузнецову.
Ну вот, а двадцать лет назад, — продолжал Клейман, — когда Кузнецов и Вера учились на своих педагогических курсах (сам Кузнецов проучился там, кстати, всего три месяца, а потом был послан на партийную работу в Сибирь), они со Сталиным были по-настоящему дружны. Это отмечают все, с кем я о тех годах заговаривал. Он и позже, когда Вера из Башкирии вернулась, ездил к Сталину на кунцевскую дачу чуть ли не через день и всегда по нескольку человек с собой прихватывал. Время было голодное, и от такого подарка отказывался мало кто. Вера, надо сказать, ездила с ним почти всякий раз. Но я его, конечно, не в этом обвиняю, — сказал Клейман. — Все, с кем я на эту тему беседовал, вспоминают, что Сталину Вера сразу, как Кузнецов их познакомил, очень понравилась, и дальше, когда он звал его к себе в Кунцево, он никогда не забывал сказать Кузнецову, чтобы тот взял с собой и Веру. Похоже, что ничего тогда между Верой и Сталиным не сладилось, но то, что он был ею увлечен, несомненно. К чему я это веду? Я убежден, что Сталин только потому и хочет, чтобы Вере не мешали идти назад, что Кузнецов внушил ему: Вера возвращается именно к нему, к Сталину. Кузнецов сам ждет ее, считает часы, а Сталину каждый день говорит, что знает точно, прямо со слов Веры знает, что она идет к Кобе.
Последний год он разговаривает со Сталиным по телефону очень часто, и я не сомневаюсь, что они именно об этом и беседуют. Не знаю, — продолжал Клейман, — захотите ли вы влезать в это дело, решитесь ли записать разговор Сталина с Кузнецовым; что тут немало проблем, я понимаю прекрасно, однако хочу вам сказать: рано или поздно, но Сталин узнает, что Кузнецов все это время его обманывал, узнает, что Вера идет отнюдь не к нему, и то, что я вас об этом предупреждал, он тоже узнает. Боюсь, что уцелеть шансов у вас тогда будет немного. Сталин вряд ли это простит. Мне отсюда, из своего провинциального Ярославля, — говорил дальше Клейман, — давно уже кажется, что вам и на страну, и на партию, и на революцию наплевать; был один человек, которому было не наплевать, — Ежов, но вы его неделю назад съели. Но жить ведь мы все любим, — добавил он вдруг почти дружески, — спасти свою шкуру каждый хочет, а ваше положение сейчас не сильно лучше моего. Конечно, лучше, но не сильно”, - повторил Клейман и замолчал.
Хотя несколько дней назад Ерошкин то же самое услышал из уст самого Ежова, он растерялся. Он растерялся потому, что то, что говорил ему на допросе Ежов, было лишь подозрениями; это могло быть так и могло быть совсем не так. То же, что он сейчас услышал от Клеймана, не оставляло никаких надежд. После хорошей еды и хорошего питья, после той благостности, которая была в нем от первого дня, прожитого в Ярославле, к подобному повороту Ерошкин готов не был. Когда несколько часов назад, выйдя из ресторана, он решил, что сегодня же ночью вызовет Клеймана, все казалось ему простым и легким. Козыри на руках были только у него, Клейман был пуст, однако извлечь из них он ничего не сумел, наоборот, неожиданно сам пропустил от Клеймана сильнейший удар.
Поворот этот был чересчур резок, и Ерошкин никак не мог сосредоточиться, никак не мог свести концы с концами. То ли он просто устал, то ли ему мешал выпитый за ужином коньяк, но он вдруг почувствовал, что ему и вправду на все наплевать. Он думал о том, надо ли, должен ли он сообщить о Сталине и Вере Смирнову. С одной стороны, конечно, должен, а с другой, он понимал, что тогда подставит Смирнова, подставит все их дело, как только что Клейман подставил его самого. Это было, пожалуй, последнее, что он правильно и разумно понял, он даже успел догадаться, что Клейман этого и хочет, что ему это и надо — чтобы о Сталине и Вере узнало как можно больше народа, чтобы это вышло скорее на поверхность, но тут Ерошкин снова сбился. Опять он никак не мог сообразить, звонить ему сегодня Смирнову или не звонить. Наконец, так ничего и не решив, он бросил Смирнова и стал думать о Сталине.
Правда ли он ждет Веру, действительно ли то, что Сталин говорил на секретариатах ЦК и что три дня назад пересказал ему Смирнов, — только прикрытие, а волнует его одно: вернется к нему Вера или нет. Конечно, Ерошкину было трудно сразу поверить Клейману, но все это просто до сумасшествия походило на то, что изо дня в день эти последние два месяца Ерошкин на допросах слышал от каждого своего подследственного. Всех их интересовало одно-единственное, то же самое, что и Сталина: к нему идет Вера
