любящих их, то есть в свою очередь завлекут новых, и так эта волна будет шириться и шириться, пока весь народ не откажется от революции и не повернет в проклятое прошлое.
Клейман и не скрывал от Ерошкина, что ему во что бы то ни стало надо убить этих людей; только так, оставив между Верой и народом мертвую зону, изолировав ее, можно было надеяться, что зараза заглохнет сама собой. Но ведь и Сталин со всей возможной страстью будет желать того же, и Ерошкин понимал, что если Клейман, когда придет время, возьмет на себя это дело, не дожидаясь никакого приказа и распоряжения, ликвидирует их, Сталин, покуда не ляжет в гроб, будет помнить о нем с благодарностью.
Ерошкин теперь с радостью видел, что можно, причем довольно легко, совместить не только позиции Сталина и Клеймана, тем самым спася Клейману жизнь, но и сделать так, чтобы не пострадали их со Смирновым планы и даже интересы тех, кто любил Веру, пока были защищены — он по-прежнему был убежден, что их скорая гибель не принесет ничего, кроме вреда. То есть вдруг выяснилось, что можно запрячь в одну упряжку всех их, от Сталина до того узбека, от которого Вера сбежала из Оренбурга и которого позже не вспоминала иначе как с ужасом; можно в одно стадо свести волков и овец — и ничего: все будут живы, все тихо и мирно еще долго будут пастись рядом. С этим он и поехал на четвертый день в Москву получить от Смирнова верховную санкцию.
В поезде, проигрывая про себя разные варианты предстоящего разговора, он в конце концов решил, что, похоже, пришло время и ему начать играть в этом деле свою особую партию. Так будет лучше для всех. Участок, который он пока себе выделил, был на редкость невелик, но Ерошкин прекрасно понимал, что дальше, если его не отстранят от расследования, он будет расти и расти, потому что только он всем им, всем, кто так или иначе связан с Верой, желает добра, главное, равно желает, сами же они без него сразу перегрызутся и друг дружку погубят.
Столь четкое понимание, что он должен действовать самостоятельно, ни на кого никак не оглядываясь, что он один может вести это дело — остальные его тут же развалят, за двенадцать лет службы в НКВД было у него впервые. Раньше он всегда тушевался, был доволен тем, что имел, и о первых ролях даже не мечтал. Ему и в голову не могло прийти скрыть от начальства малейшую деталь дела, которое он расследовал, теперь же он спокойно понимал, что в Москве ни при каких обстоятельствах не скажет Смирнову то, что узнал о Сталине от Клеймана и Ежова, так же как самому Клейману никогда даже словом не намекнет, что если он расправится с людьми Веры, Сталин ему будет только благодарен.
Тот план, который Ерошкин, прибыв утром следующего дня в Москву, доложил Смирнову, был чрезвычайно прост и по внешности почти не отличался от того, о чем они договорились еще перед отъездом Ерошкина в Ярославль. Это было ему на руку, потому что он очень и очень опасался, что Смирнов с его знаменитой на всю ЧК интуицией станет задавать лишние вопросы и так, ниточка за ниточкой, вытянет из него все, что произошло в Ярославле. Ерошкин прекрасно понимал, что чем меньше интересного, вообще, чем меньше он расскажет Смирнову о Ярославле, тем для него будет безопаснее, и справился он с этой задачей неплохо. Они довольно долго проговорили о ярославских и московских ресторанах; в отличие от Ерошкина Смирнов знал в этом толк, и когда Ерошкин принялся петь гимн запеченной в грибах осетрине, которую ему подали в ярославской “Волге”, Смирнов не только одобрил его выбор, но еще чуть ли не час читал ему лекцию о том, как готовят осетрину на Нижней Волге, в Астрахани. В прошлую осень он провел там два месяца, помогая местному НКВД расследовать дело о вредительстве в рыбной промышленности.
То, что разговор пошел по этому руслу, для Ерошкина, конечно, было удачей, и он, чтобы ничего не сбить и ничему не помешать, решил, что даже не станет говорить Смирнову, что после ресторана пошел не домой, а всю ночь допрашивал Клеймана. Он лишь заметил, что при первой же встрече Клейман показался ему человеком до крайности умным и хитрым. Но это впечатление поверхностное, потому что Клейман пока держится отчужденно, замкнуто и практически ничего интересного ему не сказал. Опасаясь, что Смирнову этого будет мало, Ерошкин добавил, что давить на Клеймана он еще не давил, решил выждать, пока окончательно не решено, что с ним делать. В общем, Клейман произвел на него сильное впечатление, и сейчас он склоняется к тому, что можно попробовать подключить его к их группе, терять такого человека, безусловно, жалко. Вопрос, как это сделать. Работать в одной связке пока вряд ли реально, и, похоже, выход в следующем: надо выделить Клейману свой участок работы и все устроить так, чтобы он занимался только им и ни во что больше не лез.
Тут Смирнову надоело слушать эти длинные, совсем не похожие на обычного Ерошкина рассуждения, и он перебил его, спросив, что конкретно Ерошкин предлагает. То, что Смирнову сделалось скучно, было добрым знаком, и Ерошкин решил, что тактику менять никак не следует. Так же медленно и подробно он стал объяснять Смирнову, что хотел бы удалить Клеймана из Ярославля, считает это совершенно необходимым; иначе Клейман никогда не даст, сделает все, чтобы помешать их планам насчет Берга и Веры. Пока Клейман в Ярославле, повторил Ерошкин, он легко пустит их под откос, причем так, что они об этом даже не узнают. С другой стороны, и все, кого они допрашивали последние два месяца, если до них дойдет, что НКВД решило поставить на Льва Берга, тоже ни перед чем не остановятся, лишь бы это сорвать, и понять их можно. Основания считать, что Вера идет именно к нему, шанс остановить ее есть у каждого. То есть все они нужны, жизни всех должны быть сохранены — это несомненно, но время их придет еще не скоро, только тогда, когда Вера до них дойдет и скажет, с кем будет жить дальше. Сейчас же они опасны не меньше Клеймана, и надо сделать все возможное, чтобы пока наглухо их изолировать.
В общем, продолжал Ерошкин, придется и Клеймана, и их держать как можно дальше от Берга, и совместить это нетрудно. Они со Смирновым неделю назад уже об этом говорили, и то, что он, Ерошкин, нашел в Ярославле, только подтвердило, что они были правы. Словом, он согласен с тем, что в системе НКВД надо быстро создать или специальный лагерь, или что-то вроде спецвоенчасти и поместить туда всех, кто любит Веру. Начальником же этого объекта назначить Клеймана, причем однозначно дав ему понять, что за жизнь людей, которые ему вверены, он отвечает головой.
Тут же они принялись обсуждать детали устройства будущего лагеря и среди прочего сошлись на том, что питание там должно быть поставлено не хуже, чем в элитных армейских частях, по важности задания, которое на них возложено, эти люди заслуживают и большего. С другой стороны, так как любая утечка информации крайне нежелательна, опасно может быть буквально каждое слово, то, похоже, всех их придется пропустить через суд и дать каждому по десять лет без права переписки. Но не расстреливать, как должно по этому приговору, а отправить в такое место, где никто о них ничего бы узнать не мог. Для мира они умрут, скоро о них забудут даже их родные, однако, если с помощью Берга Веру остановить не удастся, через пятнадцать лет придет их время. Потом они еще долго искали на карте, где этот лагерь было бы удобнее — и в смысле снабжения, и в смысле изоляции — построить, наметили несколько хороших мест, но ни на чем конкретном не остановились. Впрочем, Смирнов сказал, что легко сделает это сам, а Ерошкин, если хочет, может сегодня же возвращаться в Ярославль, он его план полностью поддерживает.
Второй раз за одну неделю отправляясь в Ярославль, Ерошкин прекрасно понимал, что на этот раз едет туда надолго и от того, какие отношения сложатся у него с руководством области, в первую очередь, конечно, с Кузнецовым, как он с ним поладит, в немалой части зависит успех их дела. Он и раньше считал, что соблюдение приличий необходимо, это то масло, которое дает возможность разным частям государственного организма скользить друг по другу плавно и не скрипя, с другой стороны, это тот язык, которым эти части друг с другом разговаривают, которым они друг друга нежат и утишают. Сейчас, когда он был назначен новым главой областного НКВД, он был просто обязан сказать и первому секретарю обкома, и предисполкома, и всем другим ответственным товарищам, что он, Ерошкин, — око государево и государев же меч — послан сюда на этот раз вовсе не по их души, они могут спать спокойно.
На все эти визиты, на представление аппарату НКВД и знакомство со своими замами у Ерошкина ушла целая неделя. Но он и не собирался в это время ничего делать, твердо решив, что, пока Смирнов не определит место нового лагеря, не сформирует транспорт и вместе с Клейманом не отправит туда Вериных людей, ни за что конкретное он приниматься не станет. Он хотел остаться в этом городе один и, зная, что никто ни с какой стороны не готовит ему удар, тихо, спокойно во всем разобраться.
Правда, приехав в Ярославль, Ерошкин все-таки не удержался, в первый же день залез в клеймановский сейф и сразу с радостью убедился, что тот документировал буквально каждый свой шаг. Он
