стал разбирать эти записи, донесения агентов, наметки и планы активных мероприятий, их результаты — все это было на редкость интересно. Тем не менее, едва начав вторую папку, Ерошкин сумел взять себя в руки, и сейф был снова заперт. То, что Клейман хорошо содержал свой архив, было, конечно, немалым подарком, но Ерошкин, придя еще в Москве к выводу, что если кто и может остановить Веру, то это Лев Берг, без его санкции не собирался делать и шага. Чтобы окончательно избавить себя от искушений, он даже дал себе слово, что сначала эти папки покажет Бергу, дальше не спеша прочтет сам, и лишь затем они вместе, все обсудив и обдумав, решат, что из сделанного Клейманом может быть им полезно, а что отложить или вообще выкинуть. Это было разумно и не только потому, что он ценил Берга и полностью ему доверял, просто роль, которая Бергу предстояла, была до такой степени странной и самостоятельной, что только дурак стал бы мешаться у него под ногами.
Всю эту неделю Смирнов, словно понимая, что Ерошкину нужно войти в дело, ни разу не потревожил его, но уже в следующий вторник он прямо посреди ночи поднял его с постели и, подшучивая над сонным Ерошкиным, сказал, что, во-первых, через три дня, утром в пятницу, с Ярославского вокзала на Воркуту отправляется эшелон с Вериными людьми — зэчий вагон плюс вагон для вохровцев, а также еще два: один с едой и медикаментами, другой — с разным оборудованием: проволока, палатки, буржуйки, связь — в общем, со всем потребным для лагеря. Второе: тем же эшелоном в специальной камере в вагоне вохровцев этапируется Берг; эшелон будет в Ярославле около часа дня, и Ерошкину необходимо лично встретить и забрать Берга, а на его место посадить Клеймана, причем он, Смирнов, просит, чтобы Клейман не знал, что приказ об освобождении уже подписан и он едет в этот лагерь не зэком, а его начальником. То есть Клейман должен быть доставлен к поезду в наручниках и в “воронке”, и до лагеря он тоже должен ехать в камере; лишь когда состав прибудет на место, ему все объявят. Третье: район для лагеря он, Смирнов, похоже, подобрал идеальный — два года назад километрах в пятидесяти на запад от Воркуты собирались заложить большую шахту, стали тянуть туда железную дорогу, но, не дойдя пяти километров, бросили, потому что уголь оказался плохого качества; вот там, где эта дорога кончается, и построят лагерь. Так что, с одной стороны, связь очень удобная, если надо, можно хоть каждый день из Москвы туда кататься, а, с другой, на тридцать верст вокруг ни одной живой души не сыщешь. “Впрочем, — добавил Смирнов, — у тебя пускай ни о Клеймане, ни о лагере голова не болит, твое дело — Ярославль и Берг, остальное я на себя беру”.
Это был довольно неожиданный финал, потому что недавно Смирнов раз за разом ему повторял, что всем делом Веры Ерошкин будет ведать целиком и полностью, он, Смирнов, ни во что вмешиваться не станет, тем не менее Ерошкин почти не огорчился, он и сам уже видел, что одновременно вести Берга и Клеймана ему не по силам. Дальше Смирнов не отпускал его еще целый час, но ничего существенного не сказал. Как и просил Смирнов, Ерошкин все для этой мены подготовил еще в четверг, но в тот же четверг, поздно вечером, Смирнов насчет лагеря дал отбой. Позвонил из Москвы и коротко сказал, что Берга он Ерошкину уже выслал; с тем же конвоем Клеймана надо отправить ему, Смирнову, в Москву; со спецобъектом же решили пока отложить.
Следующие три года у Ерошкина частью ушли на Берга, частью на текущие ярославские дела, и он чувствовал, что Смирнова это вполне устраивает. Смирнов, похоже, хотел, чтобы Ерошкин не только не имел никакого влияния на Клеймана, но даже не знал, во всяком случае, в деталях, что с ним происходит. По-прежнему он сидит на Лубянке или все-таки его наконец сделали начальником лагеря. Почему так было — то ли Смирнов боялся, что в случае успеха все лавры достанутся Ерошкину, то ли он считал, что Ерошкин может помешать Клейману, а кто из них в итоге окажется прав, сказать сейчас невозможно, — Ерошкин не понял, просто, несколько раз спросив, как там у Клеймана, и не услышав в ответ ничего вразумительного, он догадался, что задавать этот вопрос больше не нужно. Все, что Смирнов захочет, он скажет сам. Смирился он с этим легко, благо в его ярославские дела по-прежнему никто не лез.
Подобное разделение продолжалось почти до лета 1942 года, а потом — было это в последних числах мая — Смирнов совершенно неожиданно позвонил ему в Ярославль и сказал, что три дня назад Клейман в своем лагере под Воркутой скончался от пневмонии, и на самом верху принято решение Верино дело снова объединить под руководством Ерошкина. Еще Смирнов сказал, что воркутинский лагерь закрывается и весь тамошний контингент в течение месяца будет переведен в Ярославль. Ерошкину надо быть к этому готовым. Впрочем, добавил Смирнов, похоже, проблема не столь уж и велика: права у Ерошкина теперь неограниченные, так что он может Вериных людей хочет — расстрелять, хочет — оставить в тюрьме, а нет — просто распустить по домам. Все это в его воле. Через день Смирнов снова позвонил, чтобы сообщить, что вместе с зэками из Воркуты к Ерошкину едет и весь лагерный архив, то есть все, что Клейман или сделал, или собирался сделать. Судя по тем донесениям, которые приходили от Клеймана в Москву, он, Смирнов, уверен, что для Ерошкина это будет небесполезно. Впрочем, вряд ли это дубляж донесений; из того, что о покойном известно, ясно, что он и под Воркутой играл свою партию. В общем, пускай Ерошкин сравнит и разберется, что к чему.
К этому заданию Ерошкин отнесся без энтузиазма, не обрадовало его и то, что Верины люди теперь едут в Ярославль, но потом, еще пару раз переговорив со Смирновым, он понял, что никто и вправду ничего нового на него не взваливает: хочет — может читать то, что осталось от Клеймана, хочет — нет, сейчас все заняты войной и начальству не до Веры. После этого Ерошкин успокоился и уже читал клеймановские бумаги не торопясь. Заняли они у него около года, но в итоге дело Веры снова в нем сошлось и соединилось. Конечно, из того, что Клейман посылал в Москву, и того, что записывал для себя и оставлял в лагере, выстроить полную картину было трудно, и все же через год Ерошкин, как они там жили, представлял неплохо, и это даже без рассказов зэков.
Тяжелее всего ему было восстановить первые три месяца жизни Воркутинского лагеря, но и здесь он в конце концов разобрался. По-видимому, вначале, когда, едва выйдя на свободу, он был назначен начальником лагеря, получил право распоряжаться жизнью и смертью Вериных людей, Клейман решил, что фортуна наконец-то повернулась в его сторону и меньше чем в полгода никого из зэков в живых уже не останется. Путь от арестованного, ожидающего расстрела, до начальника лагеря, который Клейман проделал в одну неделю, не мог не показаться ему чудом. Еще большим чудом было другое: те, кто должен был его расстрелять, ни с того ни с сего передали ему в руки всех Вериных людей, всех, кого они несколько лет искали от Владивостока до Каира и Стамбула и, главное, нашли. И вот все они были теперь в его, Клеймана, руках, и он мог сделать с ними что захочет.
Слова Смирнова о том, что за жизнь каждого зэка Клейман отвечает головой, он никогда всерьез не принимал. Голая тундра под Воркутой — не курорт, это во-первых, а во-вторых, если их жизнь и впрямь кому-то нужна, то только идиот послал бы сторожем его, Клеймана. То есть Клейман с самого начала не сомневался, что, когда всех до одного он сведет зэков в могилу, и Смирнов, и его начальники примут такой результат как должное, даже не обязательно этим воспользуются, чтобы его расстрелять. Коли цель в этом, ничего не стоит убить его раньше и куда с меньшими хлопотами. Все это понимая, он тем не менее решил не спешить и действовать по возможности аккуратно.
О том, что он начальник лагеря, Клейман узнал из приказа, зачитанного ему лично двадцать первого мая сорок первого года московским энкаведешником, сопровождавшим эшелон с зэками. Дело происходило на мху, ровнехонько посередине болота: здесь рельсы обрывались, и здесь же их всех высадили из вагонов, а потом они еще сутки — зэки и вохровцы на пару — выгружали продукты, медикаменты, палатки, прочую амуницию, которую им выдали в качестве приданого. На прощание, когда паровоз уже развел пары и вот- вот готов был отправиться назад, энкаведешник сказал Клейману, что здесь в округе нигде хорошего леса для бараков нет, чересчур холодно, ближайший лесоповал в ста пятидесяти километрах на юг, там тоже есть железнодорожная ветка, и как только он по рации даст им знать, в течение недели бревна ему привезут. Впрочем, добавил он, с этим лучше бы поспешать: шпалы положены прямо на мерзлоту, установится жара — лед начнет подтаивать, тяжелые вагоны разнесут тогда путь в клочья.
Для Клеймана это был во всех смыслах хороший совет, и он сразу же решил, что до конца июля лес ни в коем случае заказывать не будет, если энкаведешник прав, дело к зиме разрешится само собой. Этот свой план Клейман выдержал достаточно строго, так что в августе, когда шедший к ним состав с лесом, не дойдя до лагеря сорок километров, повернул обратно, они и вовсе оказались отрезаны от мира. Если не считать рации, только он, вохровцы да зэки. Правда, как по некоторым намекам из клеймановских донесений понял Ерошкин, настроение ярославца к этому времени начало меняться. Дело в том, что, пока железная дорога
