еще действовала, с ближайшей станции раз в три дня в лагерь ходила дрезина привезти и забрать почту. Первые несколько раз она уезжала почти что ни с чем, но дальше зэки валом начали писать друг на друга доносы. Все они были адресованы на самый верх, но раньше естественным образом должны были пройти через руки Клеймана. Целый месяц он прочитывал их один за другим, в конце же концов, убедившись, что скомпрометировать его они не могут, запросил Смирнова, что ему с этим добром делать. Тот велел отправлять в Москву, и с тех пор дрезина из лагеря уходила груженной доверху.
Писали зэки исключительно друг на друга. Это было так странно — ни о лагере, ни о нем, Клеймане, вообще ни о чем из той жизни, которой они жили, в доносах не было ни слова, — что Клейман долго был уверен, что они просто придуриваются. Или сговорились выждать, пока ему надоест и он, не читая, станет отправлять их доносы прямо в Москву. Пытаясь добиться правды, он даже устроил им повальный допрос, но зэки, когда он их об этом спрашивал, как будто его не понимали, и в конце концов Клейман отступил. Он тогда вдруг сообразил, что все это может быть ему очень и очень полезно. По-прежнему убежденный, что политика Смирнова и Ерошкина намеренно предательская, что путь, избранный ими, ведет страну к катастрофе, Клейман неожиданно нашел, как ее торпедировать, причем раз и навсегда.
Почему и ради чего зэки пишут доносы, ему было понятно уже и раньше, но что из них можно извлечь, он придумал только теперь. Несколько лет назад, когда все они оказались в Москве и по очереди, один за другим, проходили через руки Ерошкина, тот сумел им с дьявольской хитростью внушить совершенно дикое представление о них самих и об их месте в этом мире. На первом же допросе они узнавали от Ерошкина, что, чтобы найти и привезти каждого из них на Лубянку, чтобы выполнить это задание в кратчайший срок, были мобилизованы лучшие оперативники НКВД. И эти оперативники не просто просеяли всю страну от Кремля до последнего Колымского лагеря, но некоторых из них нашли, а потом выкрали, похитили из черт знает каких стран, то есть пошли на все, лишь бы доставить их в Москву живыми. Кроме этого, Ерошкин сумел им внушить, каждому из них сумел внушить, что Вера идет, возвращается именно к нему, к нему одному. Что она повернула, стала уходить из этой жизни, бросила, разорвала все связи, все отношения, пошла даже на то, чтобы поломать существующий в этом мире порядок вещей лишь для того, чтобы разыскать человека, перед ним сидящего. Но и это еще не все. Каждый из подследственных услышал от Ерошкина, что на него, на него одного — вся надежда; все рухнет, все пойдет прахом — и родина, и революция, и социализм — если, когда Вера к нему придет, он не сумеет убедить ее, что все — дальше назад идти не надо. В общем, он им обещал и то, что они спасут мир, и вожделенную Веру.
Ерошкиным была искажена сама суть допроса, само его основание и фундамент; вместо того чтобы опустить, сломать человека, которого он вел, он поднимал его, будто тот был ангел или святой, и Клейман понимал, что здесь он теперь ничего изменить не сможет. Ему придется работать с ними так же, как работал Ерошкин. То есть, чему бы он ни стал их учить, что бы ни стал объяснять, вслед за Ерошкиным и ему надо будет их поднимать. Делать это с любой точки зрения было неправильно и преступно, в первую же очередь плохо это было для тех же зэков. Цель допроса — подготовить человека к жизни в лагере; сидеть и выжить в нем может лишь тот, кто смирился, в ком не осталось и капли гордыни, и зэки уже начали догадываться, как жестоко Ерошкин их обманул.
На Лубянке подследственный слышал от Ерошкина, что в мире есть только он и Вера, он и она, и вот, едва зэк в этом укрепился и заматерел, его привозят в лагерь, где оказывается, что таких же, как он, так же любящих и так же ждущих Веру, чуть ли не десятки, самое страшное — оснований ждать Веру у них отнюдь не меньше. Это был настоящий шок. С воли они попали прямо в зверинец. Любая тварь Божия имеет территорию, на которой обитает и кормится. Зверь метит, а потом бережет и защищает свою родину; пока есть хоть шанс ее отстоять, он будет драться и драться. А тут вдруг у двух десятков мужиков оказалась одна территория, одно пространство — Вера, и, главное, только на нем все они и могли существовать. Естественно, что каждый для каждого стал врагом, узурпатором, агрессором — словом, тем, кто жалости не заслуживает. Запертые вместе, они оскорбляли друг друга денно и нощно, оскорбляли всякий час, всякую минуту и секунду. Само то, что ты должен жить с человеком, который требует принадлежащее одному тебе, что ты никуда и никогда не можешь от него деться, уже это вынести невозможно. Но между ними еще и не было равенства. Один раньше был законным мужем Веры, кто-то целовал, лапал, тискал ее или переспал с Верой в грязной и вшивой ночлежке, третий же лишь о ней мечтал, так и не коснувшись ее ни разу, — во всем этом каждый видел подтверждение своих прав на Веру и не уставал рассказывать о ней при первой возможности. Немудрено, что они готовы были на все, только бы избавиться друг от друга.
Клейман долго надеялся, что эти доносы так или иначе заинтересуют Москву, и она даст им ход. Основания для этого у него были. Некоторые доносы с самого начала писались грамотно, Клейман достаточно давно и хорошо знал систему и видел, что в них есть все, на что любой чекист в любом городе немедленно сделал бы стойку. Лучшие, что немудрено, писал бывший начальник харьковского НКВД, и Клейман скоро заметил, что, похоже, не он один об этом знает. То, что писал харьковчанин, даже как он писал, то есть и сами обвинения, и формулировки, потихоньку начали гулять, чаще и чаще они попадались ему и в доносах других зэков. Могло быть так, что Горбылев намеренно допускает эту утечку, чтобы сделать свои обвинения и убедительнее, и весомее, но Клейман почему-то был твердо уверен, что — нет; другие просто каким-то образом воруют и переписывают его доносы. Очень неплохо писали еще Корневский с Соловьевым. Пройдя тяжелые процессы, а потом по многу лет отсидев в лагерях, они не хуже харьковчанина знали, что и как требуется для обвинения. Остальные тоже из кожи вон лезли, чтобы сделать свои доносы хорошими и искренними. И они получались хорошими, это было совершенно ясно: например, позже Ерошкин в своем Ярославле не раз слышал, что из-за настойчивости Клеймана Смирнов по многим из них был все-таки вынужден открывать следствие. Сколько еще продлится нынешнее настроение Сталина не знал никто, и приходилось страховаться. Смирнов открывал эти дела, потом намеренно затягивал и затягивал следствие, и лишь убедившись, что Сталин по-прежнему ждет Веру, спускал на тормозах.
Во всех этих доносах был только один недостаток — зэки не были оригинальны, и, похоже, именно это помогало Смирнову хоть как-то с доносами справляться. Например, Корневский и Коля Ушаков как военные естественным образом обвинялись в создании и руководстве троцкистско-зиновьевским военным центром, Сашка — в организации заговора, направленного на отделение Украины от России, и в бандитизме. Башкир и узбек, оба на пару — в пантюркизме, в намерении поднять общетюркское восстание против Советской власти и в шпионаже в пользу Турции. Очевидно, Клейман понимал, что это отсутствие оригинальности — серьезный недостаток, потому что меньше, чем через два месяца, уже с сентября, он энергично стал помогать зэкам, добывая для их доносов свежую информацию.
Вообще, как по разным источникам понял Ерошкин, в сентябре в лагере начали происходить перемены. Все это было особенно занятно, потому что ни умный и проницательный Клейман, ни зэки сами, похоже, ничего не замечали. Каждый преследовал свои цели, каждый работал на себя, ни о ком другом, кроме себя и Веры, не думая; тем не менее, читая лагерные бумаги, Ерошкин поймал себя на том, что он никак, например, не может понять, кто кого теперь использует: Клейман зэков или зэки Клеймана. Со стороны было ясно видно, как интересы у них вдруг стали делаться общими, и эти интересы с каждым днем соединяли, связывали их крепче и крепче. Все это шло и естественно, и добровольно, но, главное, хотя и быстро, без резких переходов, без какого бы то ни было скачка, и надо было отойти на тысячу километров и больше, чем на три года времени, чтобы разобраться, что к чему.
Пытаясь помочь своим зэкам с доносами, Клейман в конце августа начал вторую череду допросов. Он задумал за полтора месяца пропустить каждого из них через новое следствие, совершенно свободное следствие, ведь они не были обвиняемыми ни по одному конкретному делу. Ему необходимо было знать всю их жизнь, все события, имевшие место в этой жизни с самого первого дня, какой они помнили, и до того, как они попали сюда, в Воркутинский лагерь. Клейман не сомневался, что сможет заставить зэков восстановить даже то, что они сами давно, случайно или намеренно забыли, не хотели больше помнить, и решил собрать что-то вроде архива их жизни, из которого можно будет черпать и черпать, брать полными пригоршнями, не боясь, что ларь оскудеет. И он верил, что от этих доносов — столько в них будет важного и ценного — Москва уже отмахнуться не сможет.
День за днем Клейман допрашивал одного зэка за другим, и это особенно заинтересовало Ерошкина, потому что три года назад он делал то же и с теми же людьми. Правда, брал Ерошкин уже: его занимало в
