— И теперь он приезжает в гости, и в честь такого события вы устраиваете праздник.
— Но твой медиум совсем не похож, — часовщик понял, к чему клонит Соу, — на японца!
— Об этом позаботится магия. В итоге люди придут в дом, увидят, что вы ничего не скрываете, и со временем успокоятся.
Само собой, я не преминул напомнить о том, как в прошлый раз отозвалось на нас применение сил Маски Лжеца, но других предложений действительно не было. Соу все еще считала случившееся стечением обстоятельств, а не влиянием плетения, и убедить ее мне не удавалось. Впрочем, и праздник был мерой вынужденной — в любом случае нам не удалось бы остаться у стариков подольше.
В итоге идею Соу пришлось принять, но я попросил времени на то, чтобы тело хоть немного окрепло. Сложная ситуация. или не очень? Да, нам придется искать новый дом — но есть одно место. Где я и раньше не отказался бы побродить, если не поселиться
Затерянный в Н-поле особняк, где погибла Барасуишио. Учитывая характер предстоящих нам поисков, это место могло помочь или хотя бы оказаться поле подходящим для возможных стычек, чем домик часовщиков. Ведь Шинку вряд ли оставит попытки наказать меня за фокус, который я с ней выкинул.
Может ли человек долго жить в Н-поле без последствий? При условии переселения туда я был согласен даже на праздник, который, впрочем, вполне можно было бы провести и без меня.
* * *
Снег белый. Откуда я знаю, что он белый? Непонятно. Но он именно такой. Как молоко. Как окружающий мир. Или это мир — белый, как снег?
Что такое снег?
Что такое мир?
Белое. Все кругом белое и тихое. Так бывает не всегда — это я тоже откуда-то знаю: кто мне об этом говорил? Не помню… Это место становится белым за девять секунд до того, как в него попасть. Бесполезное, никому не нужное место. Как старый фантик. Как обертка от шоколадки.
Как я.
— Кто здесь? — иногда кричу я часами в молочную даль. Не для того, чтобы действительно кого-то найти — живет ли здесь кто-нибудь, кроме меня? Вряд ли. Просто чтобы удостовериться, что я по-прежнему что-то могу. Что-то могу — значит, что-то умею. Могу что-то делать. Приносить кому-то пользу.
Быть может, если я снова научусь полезности, этот мир меня отпустит?
Но кому нужны крики?
Здесь нет ни голода, ни жажды, ведь мне нечего питать. У меня вообще ничего нет. В этом мире слишком тихо и одиноко, чтобы обзаводиться имуществом. Какой от него прок там, где никто не нужен никому? Здесь никто и самому себе-то не нужен. Я могу бродить здесь день за днем и никого не встретить. Да и дней-то тут нет — само время отмерло за ненадобностью. Белый туннель, замкнувшийся в кольцо. В сферу. В бесконечную точку.
Единственное, что у меня есть — воспоминания.
Ну, точнее, тени их. Помнить тут очень трудно. Порой мне кажется, что в этом-то и есть вся загвоздка — невероятно трудно вернуться отсюда в место, которого не помнишь. В ловушке покоя можно провести всю оставшуюся жизнь, если она еще осталась и если то, что тут происходит, можно назвать жизнью. Осталось ли у меня хоть немного существования? Живу ли я? Или мне каким-то образом случилось перестать быть? Быть… Есть ли я? Сколько вопросов, ответы на которые мне не найти.
Я тщательно оберегаю свои тени, но порой какая-нибудь из них нет-нет да начинает истончаться, распадаться крошками сухих серых обломков. Тогда мне становится страшно. Я ловлю кусочки руками, поспешно приставляю их на места, но малая часть всегда просыпается у меня между пальцев, шуршащим спиральным ручейком уходя в снежную глубину. И память делает еще один шаг назад, к невидимому горизонту, за который когда-нибудь, печально понурясь, шагнет и уйдет в темноту, чтобы не вернуться уже никогда.
Но одна из моих теней — совсем особенная, она не тускнеет и словно связывает все остальные, не давая им исчезнуть.
Руки. Они ласково и крепко прижимают меня к груди, такой прочной и надежной. Песня ветра в ушах. Лицо, всматривающееся вдаль — такое красивое, что захватывает дух, хочется прижаться к плотной ткани, обхватить руками и никогда, никогда не отпускать.
Но вспоминать об этом почему-то больно, и хочется плакать. Будто потом свершилось что-то ужасное. И я храню эту тень глубоко в тайниках сознания, извлекая лишь тогда, когда от оглушительной белизны впору изойти криком и развеяться обрывками черных мыслей.
Есть и еще что-то странное, связанное с этой тенью. Что-то такое, чего я никогда не смогу понять, и от этого очень неуютно. Это началось уже здесь, хотя что это могло быть — не представляю.
Другие руки. Они тоже несли… несут меня через темноту куда-то, куда я не хочу попадать — просто потому, что я вообще ничего не хочу. Но эти руки совсем не такие, даже форма и количество их отличаются от тех, любимых. Я лежу в них, как пустая игрушка, и вижу над собой странное лицо — совсем близко, будто несущий не выше меня ростом. Лицо красиво, но неподвижно и пугающе, что-то в нем вызывает непонятную тревогу. Непроглядно черные глаза без белков и радужки устремлены куда-то вперед. Редкие звезды странных расцветок проплывают над нами, и три пары цепких лап держат меня у груди — сильно и надежно, даже с какой-то неумелой лаской. Но я не помню их, не знаю, куда мы направляемся, и самое страшное, что от этого мне даже не страшно…
Что это за образы? Могло ли это происходить со мной, ведь к тому моменту белый мир уже вобрал меня в себя, как хищный цветок, поймавший мошку? Или ощущение приходило сюда извне? Что такое «извне»?
Наверно, именно оттуда является он — и это вторая причина, по которой та тень вызывает у меня тревогу.
Я начала видеть его уже спустя какое-то время — которого на самом деле нет, — после того, как то странное чувство посетило меня. Он все время бродит где-то поблизости, высокий светловолосый человек, напряженно высматривающий свою цель в снежной дали. Цель эта — я. Когда он видит меня, то подходит и начинает говорить что-то непонятное, о каком-то обманщике и убийце, о том, что теперь все позади, что мы вернемся домой и никогда не расстанемся. Но я боюсь его и всегда убегаю. Он незнаком мне, я не хочу видеть этого человека, точнее, хочу видеть НЕ ЕГО, хотя даже не могу понять, кто должен быть на его месте. Я прячусь от него, поэтому ему очень редко удается меня выследить.
Я знаю, что и он, и это место — в равной степени не для меня. Но… кто я?
* * *
Очередная неудача. Сколько их уже было? Десятки… Сколько дней прошло в попытках? Столько же, сколько было и неудач. Эта последняя длилась не меньше суток: он давно выверил свои внутренние часы до атомной точности. И опять провал.
Мастер тихо вздохнул и открыл глаза, утирая пот со лба. Какое-то время он сидел неподвижно, привыкая к вернувшимся чувствам кресла, неяркого света и столешницы под пальцами. Все казалось странным после алмазной белизны Белого Туннеля. Это было своего рода избирательным привыканием: он уже наловчился восстанавливать ощущения едва ли не мимодумно, но никак не мог притерпеться к шоку от внезапного появления этих ощущений. Уф… Нереальность медленно отступала, вытесняемая жизнью и желаниями.
И долгом.
На столе, чуть левее инструментов, лежала снедь: хлеб, бутылка горького пива, маленький кусочек сыру. В брюхе заурчало. Сидящий с жадностью потянулся к еде, но тут же сурово одернул себя и вместо того, чтобы стрескать все в один присест, оторвал от буханки некрупный кусок, не утруждая себя нарезанием. С некоторых пор он доверял своим пальцам больше, чем ножу.
Ломтик хлеба, крошка сыра. Глоток холодной ядреной влаги, ароматным шаром перекатившейся по глотке в утробу. Желудок тут же свело тупой болью, мастер ощутил рвотный позыв. Подавил он его с немалым трудом: телу надо было есть, но изможденный долгой пустотой живот не сразу вспомнил, что попавшее в него является пищей. Забыв попутно, как с ней надо поступать.
Минут десять человек боролся с навязчивым ощущением, что пытается переварить булыжник. Потом удовлетворенно вздохнул, хлебнул пива и отломил себе еще хлеба. Нутро покорилось и больше не спешило
