ложе.Но это ветреная ночь, а ночиразличны меж собою, как и дни.И все порою выглядит иначе.Порой так тихо, говоря короче,что слышишь вздохи камбалы на дне,что достигает пионерской дачизаморский скрип турецкого матраса.Так тихо, что далекая звезда,мерцающая в виде компромиссас чернилами ночного купороса,способна слышать шорохи дроздав зеленой шевелюре кипариса.И я, который пишет эти строки,в негромком скрипе вечного пера,ползущего по клеткам в полумраке,совсем недавно метивший в пророки,я слышу голос своего вчера,и волосы мои впадают в руки.Друг, чти пространство! Время не преградавторженью стужи и гуденью вьюг.Я снова убедился, что природаверна себе и, обалдев от гуда,я бросил Север и бежал на Югв зеленое, родное время года.1970
Желтая куртка
Подросток в желтой куртке, приваляськ ограде, а точней – к орущей пастимадам Горгоны, созерцает грязьпроезжей части.В пустых его зрачках сквозит – при всейотчужденности их от мыслей лишних -унынье, с каковым Персейсмотрел на то, что превратил в булыжник.Лодыжки, восклицания девиц,спешащих прочь, не оживляют взгляда;но вот комочки желтых ягодицожгла сквозь брюки холодом ограда,он выпрямляется и, миг спустя,со лба отбрасывая пряди,кидается к автобусу – хотяжизнь позади длиннее жизни сзади.Прохладный день. Сырое полотнонад перекрестком. Схожее с мишеньюразмазанное желтое пятно;подвижное, но чуждое движенью.1970
Мужик и енот
(басня)
Мужик, гуляючи, забрел в дремучий бор,где шел в тот миг естественный отбор.Животные друг другу рвали шерсть,крушили ребра, грызли глотку,сражаясь за сомнительную честь покрыть молодку,чей задик замшевый маячил вдалеке.Мужик, порывшись в ладном сюртуке,достал блокнот и карандашик, безкоторых он не выходил из дома,и, примостясь на жертвах бурелома,взялся описывать процесс:Сильнейший побеждал. Слабейший– нет.И как бы узаконивая это,над лесом совершался ход планет,и с помощью их матового света,Мужик природу зорко наблюдал,и над бумагой карандаш летал,в систему превращая кавардак.А в это время мимо шел Енот,он заглянул в исписанный блокноти молвил так:'Конечно, победитель победил,и самку он потомством наградил.Так на зверином повелось веку.Но одного не понимаю я:как все-таки не стыдно Мужикупримеры брать у дикого зверья?В подобном рассмотрении вещейесть нечто обезьянье, ей-же- ей'.Мужик наш был ученым мужиком,но с языком животных не знаком,и на Енота искреннюю речьответил только пожиманьем плеч.Затем он встал и застегнул сюртук.Но слова «обезьянье» странный звукзастрял в мозгу. И он всегда, вездеупотреблял его в своем труде,принесшем ему вскоре торжествои чтимом нынче, как Талмуд.Что интереснее всего,так это то, что за подобный трудему, хоть он был стар и лыс,никто гортань не перегрыз.1970
Пенье без музыки
F. W.
Когда ты вспомнишь обо мнев краю чужом – хоть эта фразавсего лишь вымысел, а непророчество, о чем для глаза,вооруженного слезой,не может быть и речи: датыиз омута такой лесойне вытащишь – итак, когда тыза тридевять земель и заморями, в форме эпилога(хоть повторяю, что слеза,за исключением былого,все уменьшает) обо мневспомянешь все-таки в то ЛетоГосподне и вздохнешь – о невздыхай! – обозревая этоколичество морей, полей,разбросанных меж нами, ты незаметишь, что толпу нулейвозглавила сама.В гордынетвоей иль в слепоте моейвсе дело, или в том, что ранооб этом говорить, но ей-же Богу, мне сегодня странно,что, будучи кругом в долгу,поскольку ограждал так плохотебя от худших бед, могуот этого избавить вздоха.Грядущее есть форма тьмы,сравнимая с ночным покоем.В том будущем, о коем мыне знаем ничего, о коем,по крайности, сказать односейчас я в состояньи точно:что порознь нам сужденос тобой в нем пребывать, и то, чтооно уже настало – ревметели, превращенье крикав глухое толковище словесть первая его улика -в том будущем есть нечто, вещь,способная утешить или– настолько-то мой голос вещ! -занять воображенье в стилерассказов Шахразады, с тойлишь разницей, что это большепосмертный, чем весьма простойстрах смерти у нее – позволь жесейчас, на языке родныхосин, тебя утешить; и дапусть тени на снегу от нихтолпятся как триумф Эвклида.___Когда ты вспомнишь обо мне,дня, месяца, Господня Летатакого-то, в чужой стране,за тридевять земель – а этогласит о двадцати восьмивозможностях – и каплей влагизрачок вооружишь, возьмиперо и чистый лист бумагии перпендикуляр стоймявосставь, как небесам опору,меж нашими с тобой двумя– да, точками: ведь мы в ту порууменьшимся и там, Бог весть,невидимые друг для друга,почтем еще с тобой за честьслыть точками; итак, разлукаесть проведение прямой,и жаждущая встречи паралюбовников – твой взгляд и мой -к вершине перпендикуляраподнимется, не отыскавубежища, помимо горнихвысот, до ломоты в висках;и это ли не треугольник?Рассмотрим же фигуру ту,которая в другую порузаставила бы нас в потухолодном пробуждаться, полу-безумных лезть под кран, дабырассудок не спалила злоба;и если от такой судьбыизбавлены мы были оба - от ревности, примет, комет,от приворотов, порч, снадобья– то, видимо, лишь на предметчерчения его подобья.Рассмотрим же. Всему свой срок,поскольку теснота, незрячестьобъятия – сама залогнезримости в разлуке – прячасьдруг в друге, мы скрывались отпространства, положив границейему свои лопатки, – вотоно и воздает сторицейпредательству; возьми перои чистую бумагу – символпространства – и, представив про-порцию – а нам по силампредставить все пространство: нашмир все же ограничен властьюТворца: пусть не наличьем стражзаоблачных, так чьей-то страстьюзаоблачной – представь же тупропорцию прямой, лежащеймеж нами – ко всему листуи, карту подстелив для вящейподробности, разбей чертежна градусы, и в сетку втиснидлину ее – и ты найдешьзависимость любви от жизни.Итак, пускай длина чертыизвестна нам, а нам известно,что это – как бы вид четы,пределов тех, верней, где местасвиданья лишена она,и ежели сия оценкаверна (она, увы, верна),то перпендикуляр, из центравосставленный, есть сумма сихпронзительных двух взглядов; и наоснове этой силы ихнаходится его вершинав пределах стратосферы – врядли суммы наших взглядов хватитна большее; а каждый взгляд,к вершине обращенный, – катет.Так двух прожекторов лучи,исследуя враждебный
