нужно.
Затем он устало прислонился к мотоциклу и спросил:
– Ты сдашь меня?
Я уже хотел сказать, что это хобби его жены, но передумал и повернулся, чтобы уйти.
– Я сделаю вид, будто ты этого не говорил.
Джефф немного помолчал и произнес:
– Он это заслужил.
Мне нечего было сказать.
20
Четыре недели промелькнули, слившись в боль, чувство вины, сожаление и смятение. Я все никак не мог забыть, как умерла моя мать. Одна, брошенная и испуганная. Я не пил, не баловался дурью, не курил. Эти три смертельных пристрастия постоянно терзали меня, я даже не могу понять, почему я не сдался. Я где-то слышал, что если тебе хочется изменить свою жизнь, свои привычки, ты должен начать с изменения своего поведения. Делай противоположное тому, что ты привык делать, и перемена наступит. Вот и я, вместо того чтобы продолжать собственное разрушение, занялся делом. Снова расспрашивал студентов, друзей и знакомых погибших девушек. Даже пил кофе с Ронаном Уоллом, надеялся что-нибудь из него выудить.
Ничего не выудил.
Прочитал Синга, снова перечитал. Я все никак не мог вспомнить то озарение, которое охватило меня перед смертью матери, оно ускользало, не давалось в руки. Ронан Уолл продолжал дразнить меня и осторожно провоцировать. Он знал, что я хотел бы свалить все на него, но у меня ничего не выходило. Я регулярно водил куда-то Маргарет, но отношения портились. Мне-то казалось, что я хорошо притворяюсь, веду себя почти нормально, пока она однажды не спросила:
– Ты где, Джек?
Мы ходили смотреть бразильский фильм «Город Бога», из которого я ничего не запомнил. Затем мы пошли в «Бреннанз Ярд» ужинать. Толстые бутерброды на темном, хрустящем хлебе, чай. Я ел, не ощущая вкуса. На ее вопрос я ответил:
– Я думаю о Багдаде, о тех страшных картинах, которые я видел по Си-эн-эн.
Солгал.
Маргарет покачала головой:
– Нет, ты говоришь неправду.
Было уже слишком поздно и слишком стыдно говорить: «Я думал о тебе, дорогая», отвечая женщине тем, на что она надеялась. Честно говоря, я был в нигде, в месте белого шума и серых видений. Маргарет взяла меня за руку и сказала:
– Ты в мертвом месте.
Я понимал, что это правда. Накануне я смотрел, как Ирландия побеждает Грузию, и оживился только на одно мгновение, когда с трибун бросили нож и попали Килбейну в ухо. В воскресенье я смотрел матч шести наций, Ирландия против Англии, пребывая в настоящем трансе. Это было большое национальное событие, но меня оно не касалось.
Я высвободил руку и пробормотал:
– Пройдет.
Некуда деваться. Маргарет печально прошептала:
– Я очень на это надеюсь, Джек.
Она отодвинула бутерброды и посмотрела мне в глаза:
– Ты с кем-нибудь говорил?
– С Кэти… и Джеффом.
Близко к правде.
Я все еще помогал им, сидел с девочкой. Джефф был отстраненным, старался говорить как можно меньше. Кэти была более оживленной, восхищалась, как я умудрился привязаться к ее ребенку.
Я и в самом деле привязался.
Я продолжал ей читать, и ее личико оживлялось, когда я доставал новую книгу. Не знаю, много ли она понимала, но ее глазенки прыгали от радости. Три года, нос кнопкой, карие глаза и улыбчивый рот. Я мог смотреть на нее часами. Серена Мей меня интриговала. Передо мной был ребенок, страдающий болезнью Дауна, которого весь мир считал неполноценным, почти что дефективным. Тем не менее она обладала живостью, заряжая даже мою циничную душу. В течение этих ледяных недель после смерти матери единственным утешением для меня были часы, проведенные с Сереной Мей. За ее улыбку можно было умереть, настолько же невинную, насколько я был виновен. Мы дополняли друг друга. Так повелось, что мы сидели в комнате над баром с большим окном, выходящим на Форстер-стрит. Я брал Серену Мей на руки, мы вытягивали шею и могли видеть Эйр-сквер. Я рассказывал девочке о статуе Пэдрега О'Конора, стоящей в центре площади и о пушках по бокам. Про пьяниц у фонтана я ей не рассказывал. Затем я сажал ее на пол, и она весело ползала по комнате на четвереньках. Серена обязательно скоро начнет ходить. Кэти очень расстраивалась по поводу того, что ее дочери уже больше трех, а она все еще ползает на четвереньках, хотя другие дети начинают ходить в год или даже в десять месяцев. Часовой однажды заметил:
– Эта девчушка… она старая душа.
– Что?
– Она была здесь раньше.
И вернулся к созерцанию своей наполовину полной кружки портера. Я хотел спросить, верит ли часовой в реинкарнацию, но он уже снова ушел в себя. Похоже, Кэти ценила то время, которое я проводил с ее дочерью.
– Джек, ты так мне помогаешь.
– Подумаешь, большое дело.
Так оно и оказалось.
Я отправился навестить Теда Бакли. Он был весь в гипсе, рука и нога подвешены на блоке. Лежал с открытыми глазами, и при виде меня взгляд его стразу стал жестким. Я сказал:
– Как дела, Тед?
Он попытался сделать вид, что не знает меня, но, если ты прикован к кровати, сколько у тебя возможностей притворяться?
– Я вас знаю?
– Джек Тейлор.
Зубы в никотиновых пятнах скрипнули, и я подумал, что возбуждение вряд ли пойдет ему на пользу.
– Это должно что-то значить?
Я подвинул стул спинкой перед собой и оседлал его. Если старший инспектор Кленси способен на такое, то, черт побери, чем я хуже?
– А, так это означает, что я не могу к вам присоединиться, стать линчевателем?
Он попытался пошевелить головой, вроде как хотел позвать на помощь, но потом сказал:
– Понятия не имею, о чем вы толкуете.
Я выдержал паузу и заметил:
– Вы убили полицейского.
В углах его рта показалась слюна. Теду Бакли было крайне противно лежать вот так неподвижно. Он сказал:
– Докажите.
Я встал:
– Слышал, у вас был пожар.
