Встреча с герцогиней
Одетый в остатки своей военной формы, с хвалебными письмами былых командиров, Сервантес на следующее утро отправился верхом к дому герцогини. То, что дом был таким огромным, а ливрейные слуги одеты лучше него, отнюдь его не ободрило. Ну, я респектабелен, а не нищий проситель, подумал он. Ржавчину со своего походного клинка он счистил пемзой. Однако в ткани, обтягивающей ножны, виднелись потертости. А порыжелость его черных сапог для верховой езды, его мятый плащ? Ну, хотя бы на письмах имелась государственная печать, милость императора, которая в отличие от его старого мундира не выцвела. Он надеялся, что выглядит достойно – отважный, отличившийся воин, награжденный за героизм. Напоминание обо всем, что сделало империю великой.
Ему не потребовалось сказать слов приветствия или задать вопрос, так как все служители, казалось, были заранее осведомлены и знали, что от них требуется. Лакей проводил его в дом, провел в приемную, а затем затворил за ним дверь, не произнеся ни слова. Внутри безмолвные ряды фамильных портретов уставились на него с серьезной озабоченностью. Щелчок, а затем женские шаги. Нет, это не герцогиня, подумал он. Слишком молода. Кара не поклонилась, не поздоровалась с ним, а только проводила в гостиную. Когда он входил, минуя ее, ему почудилось на ее лице что-то вроде улыбки, и тогда он посмотрел на нее прямо. Она уже повернулась, чтобы уйти, и, полагая, что за ней не следят, широко улыбалась, собираясь закрыть дверь.
– Мне ждать здесь? – спросил он.
Кара четко кивнула и сказала:
– Герцогиня не замедлит спуститься к вам.
Она чуть было не захихикала, но овладела собой и ушла.
В одиночестве он пробыл лишь краткие минуты. Дверь открылась почти сразу же. Он не успел подготовиться: герцогиня уже вошла, и он ощутил всю силу ее красоты. Он увидел напряженность, просвечивающую сквозь безупречную лепку лица… Требовательно умные глаза, рот чувственного сострадания. Но напряженность? Он осознал, что смотрит на нее, как растерянный подданный, и что внимание, которое она обрушила на него с такой яростностью, могло означать только какую-то страсть. Он понял, что курок ее сознания взведен, потому что ее сердце пылает огнем.
Герцогиня твердым шагом подошла к нему без намека на приветственную улыбку.
– Сеньор Сервантес, – сказала она, не вкладывая доверия в его фамилию.
– Ваша светлость, приветствую вас, – сказал он. – Позвольте мне выразить, какая для меня честь…
Ее жест, приказавший ему замолчать, был абсолютным.
– Вы желаете обсудить совсем другое, сеньор Сервантес, – сказала она сухим до ломкости тоном. И осталась стоять, принуждая его к тому же.
– Дело не столь уж важное, – продолжал он, ощущая в своих щеках жар унижения, – и, как я объяснил в своем письме…
– Ваше письмо ничего не объяснило, сеньор, – сказала она. – Кроме того, что вам что-то нужно от меня.
– Значит, я не сумел объяснить причину достаточно ясно, – сказал он, думая, что угадал снедающий ее гнев. – Я прошу только немного вашего времени и ответов на некоторые вопросы. Распространение некой сатиры на мое произведение…
– От меня вы ничего не получите, сеньор, – сказала герцогиня ровным тоном.
– Ваша светлость, я не понимаю…
– Мне благоугодно первой задать мои вопросы.
– Это ваша прерогатива.
– Не льстите мне, сеньор. Вы женаты?
– Да. Но опять-таки, ваша светлость, разрешите мне заверить вас…
– Заверения ничего не стоят, сеньор Сервантес. У вас есть дети?
Сервантес замялся. Что происходит? Что привело ее в такое состояние?
– Да, ваша светлость. (Она спросит, сколько их?)
– И вы ветеран прошлых войн, – продолжала она.
– У меня есть письма, удостоверяющие…
– И вы предусмотрительно их захватили.
– Да, ваша светлость.
– Вместе с пехотной саблей и колетом. У вас есть раны?
– Необходимость показать их вогнала бы меня в краску, ваша светлость.
– О, конечно! – сказала она с едкой горечью. – С каких пор это стало щепетильной темой для мужчин? Вы тому пример. Они предмет вашей похвальбы.
– Похвальба прячет боль, – сказал он, впервые начиная обороняться.
– А смерть? Как вы спрячете ее? Под шуткой? – Ее широко открытые глаза обвиняли.
– Если мои ответы не удовлетворяют… – начал он, совсем уже сбитый с толку.
– Вы ищете моего покровительства, и я вам в нем отказываю. Вам не потребуются усилия, чтобы выяснить, что я не оказываю покровительства ни членам Академии, ни кому-либо еще. Попытка выклянчить его у меня, играя на жалости, – худшая форма цинизма. Вы полагаете, что можете подкупить мои чувства костюмом солдата и пожелтелыми похвальными письмами, которые кто угодно мог раздобыть после войны…
– Ваша светлость, вы в заблуждении, – сказал он.
– Докажите, что я ошибаюсь! – бросила она вызов. – Докажите мне, что у вас нет намерения обеспечить себе влияние или деньги, власть или что-то еще не менее заманчивое…
Но теперь вспыхнул гнев Сервантеса.
– У меня одно намерение – убедиться в безупречности вашей чести!
Она побледнела.
– Что вы сказали?
Он попытался загладить и умиротворить.
– Ваша светлость, я не прошу ничего, кроме возможности обсудить с вами вашу сатиру…
– Плагиат не доставил мне ни малейшего удовольствия.
– Но она же очень хороша!
– Я не приму похвалы! – сказала она, повышая голос. – Что похвального в том, чтобы писать во удовлетворение моды? Это ложь в угоду преходящести. Неужели вы сами этого не открыли? А еще сражались во имя лжи императора.
– У вас сложилось некое представление обо мне, на которое у меня нет ответа. Я сражался за императора и горд этим. Я ветеран. Я полагал, это придаст мне уважения в ваших глазах. Но поскольку это не вызвало у вас симпатии ко мне…
Ее трясло от ярости.
– На какую симпатию может надеяться банда убийц, которые служили своим плотским страстям, захватывая пол-Европы!
– Вы называете их убийцами, – сказал он, – тогда во что же это превращает их матерей?
Несколько секунд она кипела. Затем повернулась и со всей быстротой, какую допускали юбки, выбежала из комнаты.
Сервантес рухнул на диван в полном ошеломлении. Он и вообразить не мог такой катастрофической встречи.
Из-за дверей донеслись голоса – один протестующий, – звук пощечины и голос герцогини – неумолимый, бесповоротный. До чего же она разгневана, подумал он. Встал и собрался уйти. Его окружили осколки их беседы, черепки недоразумений, тайное отвращение, которое оба испытали, обнажив
