254].
«„Перестройка“, при характерном для нее общем всплеске социальной активности, показала, что промышленные рабочие оказались самой пассивной и наиболее консервативной частью населения городов. Перипетии 90-х годов показали практически полную неспособность к простейшей классовой самоорганизации у рабочих огромных предприятий тяжелой индустрии, несмотря на то, что производственный процесс объединял их там в очень большие, многотысячные коллективы. (На самом деле именно „практически полная неспособность к простейшей классовой самоорганизации“ рабочих этих огромных предприятий показала, что производственный процесс не объединял этих рабочих в коллективы, т. к. на таких огромных предприятий резко доминировали не коллективные, а авторитарные отношения управления, а рабочие таких предприятий представляли собой не коллективы, а разобщенную массу, управляемую начальством и потому полностью беззащитную перед этим начальством. — В. Б.) Реализация, в это время, ряда тред-юнионистских инициатив (наиболее заметная из которых — НПГ) представляет собой лишь исключение из общего правила доминирующей пассивности. Отсутствие зародышей самоорганизации, поразительная неспособность экс-„советских“ промышленных рабочих сообща защищать свои элементарные классовые интересы, вполне объясняют невосприятие этой косной, пассивно-апатичной, одной ногой в селе стоящей, социальной стратой, социалистических идей и ценностей. Такой рабочий класс, который до сих пор не является, собственно, пролетариатом, остается глухим к социалистической пропаганде по вполне объективным условиям своего существования, и поэтому попытки поставить его социалистическое просвещение обречены на неудачу. Долгосрочный внутренний макро- фактор изменения такой ситуации, — в процессах пролетаризации, в разорении мелко-буржуазных элементов, в лишении бывших „советских“ рабочих всяких других источников существования, кроме продажи своей рабочей силы. (Заметим, что это невозможно уже по той причине, что капиталист всегда заинтересован в том, чтобы рабочий класс воспроизводил как можно большую долю стоимости своей рабочей силы не за счет зарплаты, а за счет „других источников существования“, т. к. в этом случае можно не платить ему часть зарплаты, замещаемую „другими источниками существования“. — В. Б.)» [цит. по: 233, с. 254–255].
Вот как объясняет причины паралича и распыления пролетариата А. В. Гусев. Он делает выводы по данным Санкт-Петербурга, однако подобные же причины действуют, в большей или меньшей степени, и в остальных городах:
«1. Абсолютное и относительное сокращение численности промышленных рабочих. В период с 1985 по 1995 гг. их количество в связи с упадком производства сократилось в городе на 49,5%. Одновременно снизился их удельный вес в общей совокупности рабочих, зато выросла доля работников, занятых в торговле и сфере услуг: численность данной категории возросла более чем в два раза и превышает ныне количество транспортных и строительных рабочих, вместе взятых.
2. Деконцентрация пролетариата. Количество предприятий с числом занятых более чем 5 тысяч человек сократилось в период 1991–1995 гг. в три раза, численность же предприятий, на которых работает 500 человек и меньше, выросла в 1,2 раза. В 1995 г. на малых предприятиях (т. е. в условиях полного произвола работодателей и отсутствия контроля над условиями труда) работал 21% занятого населения.
3. Старение рабочего класса. К 1995 г. доля лиц в возрасте до 20 лет упала среди рабочих и служащих по сравнению с началом 80-х годов почти в 2 раза, численность рабочих в возрасте 20–29 лет сократилась за тот же период на 40%. Повсюду на промышленных предприятиях отмечается явное преобладание работников старших возрастов» [цит. по: 233, с. 256].
Сокращение численности квалифицированных рабочих и их старение можно видеть и на примере Тульской области, где «рабочих высокой квалификации насчитывается не больше 4% от всего работающего населения… Причем их средний возраст максимально приближается к пенсионному: токарь — 53, шлифовальщик — 58, слесарь — инструментальщик — 55, механизатор широкого профиля — 62 года» [цит. по: 233, с. 256].
100 лет назад на заработки в город, на заводы, уходили лучшие, самые энергичные и активные представители крестьянской молодежи. Сейчас все сколько-нибудь энергичные и активные бежали с заводов. В конце XIX — начале XX века российские рабочие ощущали, что находятся в авангарде общественного прогресса — и сами являлись общественным авангардом. В конце XX — начале XXI века они были разгромлены общественным упадком и деградацией.100 лет назад в молодом гиганте — еще немногочисленном, но растущем пролетариате — представители разночинной интеллигенции увидели новую надежду, увидели силу, которая сможет разрубить все гордиевы узлы на путах, обездвиживших Россию. По словам публициста начала XX века, «идея пролетариата оказалась единственным исходом и опорой для растерявшейся русской мысли. После годов тоски, скуки, цинизма и равнодушия где-то вдали блеснула надежда на какое-то великое решение (а мы всегда искали великих решений), явилась мысль, могучая по своей организующей силе» [цит. по: 140, с. 6]. «Растерявшаяся русская мысль» конца XX века уже не искала великих решений и чувствовала себя посреди скуки, тоски, цинизма и равнодушия столь же уютно, как жаба в болоте.
Но беда заключалась в том, что рабочие устаревших, разоряющихся и деградирующих предприятий и сами не чувствовали и не думали, что именно они, рабочие, могут дать великое решение.
Чудовищный экономический крах 1990-х годов на территории бывшего Восточного блока на самом деле представлял собой лишь предельную форму обыкновенного экономического кризиса при капитализме. Как и любой экономический кризис, в конечном счете он был вызван несоответствием между производительными силами и актуальными потребностями капиталистической экономики. При прежних экономических кризисах это противоречие разрешалось тем, что уничтоженные в ходе кризиса устаревшие производительные силы сменялись новыми, более прогрессивными, и капитализм вступал в фазу подъема. На сей раз уничтожение устаревших и отсталых производительных сил не сопровождалось появлением вместо них новых и прогрессивных (поскольку, во- первых, весь мировой капитализм уже находился в фазе застоя, предшествующей подготовке к новому переделу мира, а во-вторых, неоазиатский способ производства, окончательно загнив, разложился в настолько неэффективный — за частичным исключением Китая — монополистический капитализм, что модернизация экономики даже исключительно через модернизацию производства оружия оказалась для СССР, Албании, Северной Кореи и Кубы никак невозможна), экономика в Восточной Европе и экс-СССР не поднялась на более высокую ступень, но слетела на куда более низкий уровень, где и закрепилась. Устаревшие и отсталые производительные силы СССР оказались слишком развитыми по отношению к потребностям мирового капиталистического рынка — а потому были уничтожены. Эксплуататорский прогресс всегда оплачивался чудовищной ценой — на сей раз чудовищная цена была заплачена за регресс и деградацию.
Следствием экономической катастрофы было перераспределение рабочей силы из сферы производства в сферу услуг и потребления, что означало превращение производящих прибавочную стоимость наемных рабов капитала в потребляющую эту прибавочную стоимость личную прислугу буржуазии. Мы уже приводили цифры, согласно которым работники сферы обращения составляли в СССР в 1988 г. 5,5% населения, а сферы производства — 31%, а в 1995 г. в РФ соответственно 19 и 15%! [см. 197, с. 27]. Доля услуг в ВВП в 1990 г. составила 34,9%, а в 1997 г. — уже 49,4% [113, с. 56], в промышленности в 1990 г. работало 30,3% всех занятых, в 1998 г. — только 22,2%, зато в «органах управления», т. е. в паразитическом государственном аппарате — соответственно 2,3 и 4,4% — относительный рост почти в два раза! [113, с. 149].
Доля фонда оплаты труда в ВВП составляла в конце 80–х годов приблизительно 40%, а в конце 90-х годов — всего лишь 15%! [113, с. 156]. Зато «доходы от собственности и предпринимательства» составляли в 1990 г. — 8,7% общего объема всех доходов, а в 1998 г. — уже 41,3% [113, с. 213]. Доходы самых богатых 10% населения в 1991 г. были выше доходов 10% самых бедных в 5 раз, а в 1999 г. — уже в 14,5 раз [113, с. 218]. Доля доходов 60% населения (кроме 20% самых богатых и 10% самых бедных, иначе говоря, доля доходов пресловутого «среднего класса») в 1988 г. составляла 56% всех доходов, в 1998 г. — 46,4%, зато доля доходов 20% самых богатых выросла с 34 до 47,4% [113, с. 226], при этом «20% наиболее богатых россиян получают 47% доходов, и эта часть населения не платит налогов с трех четвертей своих доходов, чего как раз и не хватает для исполнения государством социальных обязательств» [113, с. 289], - а еще
