– Ха! – засмеялся Чико. – У Цыбульского! Нет, это еще рано, господа. А вот зато рынок перед долгим, трудным маршем – это как раз то, что нам нужно. А теперь самое главное! У вас деньги есть, сержант?
– Есть, двенадцать франков.
– Нет! – покачал головой Чико. – Это не деньги. По крайней мере, здесь. А настоящие, здешние деньги, рубли у вас есть? Или хотя бы какие-нибудь ценные вещи?!
– Часы, – сказал сержант. – Швейцарские. Правда, они стали что-то останавливаться.
– О! – радостно воскликнул Чико. – Значит, самое время от них избавляться! Давайте их сюда! Даже не думайте!
Сержант достал часы и передал их Чико. Чико повертел их так и сяк, потом приложил к уху, встряхнул, с важным видом сказал:
– Анкер на месте. И серебра почти что на полфунта!
Потом повернулся к Мадам, очень внимательно посмотрел на нее…
Но так ничего ни не сказал! Зато Мадам сказала:
– Зря вы на меня так смотрите! Я вам ничего не плохого не желаю! А наоборот!
– Ловлю на слове! – быстро сказал Чико. И даже засмеялся, так он тогда был доволен своей ловкостью, а потом уже совсем уверенно сказал: – Ну, это еще лучше! Потому что если мы теперь все трое в одну лапу… Тогда чего стоим?! – Он подбросил часы и поймал, сунул их в боковой карман кожуха и опять посмотрел на Мадам.
А Мадам, повернувшись к сержанту, сказала:
– А ведь он прав! Ведь вы там, дальше, долго нигде ничего не сможете найти. А здесь богатый рынок. И я вам помогу с ними договариваться. Я знаю их язык…
Дерзость какая, подумал сержант… И тут же подумал: пусть дерзость! И тут же сказал:
– Хорошо! Хотя я по-прежнему считаю, что всё это зря. И нужно догонять колонну!
И он хотел еще что-то сказать, но побоялся сказать глупость, так как очень волновался. Поэтому он просто взял Мадам под руку, и они пошли к городу, к рынку. Сержант и Мадам всю дорогу молчали, а вот зато Чико, тот болтал без умолку. Говорил о всякой ерунде, это, конечно, очень раздражало, но зато, думал сержант, теперь можно молчать, сколько хочешь, и это никого не удивляет. А день был солнечный, снег белый, воздух чистый…
А потом сразу р-раз! – и они вошли в город. А город сразу начинался рынком, и не простым, а толкучим! То есть шум, гам и тарарамам кругом – и это так везде! Грязь под ногами, в спину толкотня, и куда ты ни поверни, везде ряды затертых, тесных шкапиков, лавчонок, крам – и изо всех из них кричат, трясут, зазывают, нещадно божатся. Вот абаранки, крупник, сальцесон, товкачики, чернушка, здор! Вот кухан, ночвы, зедлики! А вот лохмотник ходит, предлагает, вот, все это не крадено, вот… Тьфу! Рванье такое, что и не представить! А вот вам и трофейные шинели, медвежьи шапки, сапоги. И даже оружие – шляхте сгодится. Но шляхта ходит меж рядами, цокает, дзекает и не спешит раскошеливаться. А вон две одетые в черное женщины тащат через толпу тяжелый, потемневший от времени и огня образ и собирают с народа медяки на починку сгоревшего в лихое время храма. Которые дают, а которые…
Мужик повернулся к святыне спиной, у мужика своя забота: в руках у него длинная жердь, на жерди рваная шапка. Пропала корова, рябая, хромая, протяжно гундосит мужик, кто видал, не отдал, вот хозяин стоит, уратуйте!
Но только мужика не слушают. Толкутся, ругаются, хватают, прицениваются. И тут же поют волочобники, и плачут жабраки о бедном Лазаре. А рядом, в снегу, перемешанном с грязью, брыкается коза: запихнул ей кто-то рога между спицами тележного колеса. Бранятся хозяева – хозяин телеги и хозяин козы. А вон кого-то уже бьют…
И это еще хорошо, что еще только начало торговли, потому что в храмах – церквах да костелах – еще идет служба и поэтому питейные пока что закрыты. Однако и так суеты предостаточно, Дюваль, Мадам и Чико с трудом пробирались в нещадно снующей толпе. Сержант смотрел по сторонам и грустно улыбался; его толкали, обгоняли, ему порой предлагали лежалый товар, объясняли, кричали… а он не понимал ни слова; он только понимал, что жизнь вокруг – чужая, и нет в ней места бывшему французскому гусару…
Вдруг Чико что-то резко выкрикнул и остановился.
– Что такое? – спросил сержант.
– Ничего, ничего, – сказал Чико, похлопывая себя по бокам. – Сущая ерунда! – При этом он еще и лихорадочно осматривался по сторонам. Потом вдруг засмеялся, сказал: – Так! Хорошо! Не уходите, ждите меня здесь! – и стремительно скрылся в толпе.
Оставшись вдвоем, Мадам и сержант переглянулись. Кругом было тесно и шумно, густо пахло капустой и жареной птицей.
– Что это с ним? – спросил сержант.
– Боюсь, что ничего хорошего, – ответила Мадам.
– А куда он тогда побежал?
– Боюсь, что за вашими часами.
– А! – только и сказал сержант.
– Да вы не расстраивайтесь! – сказала Мадам. – У нас еще есть вот что!
И с этими словами она поспешно расстегнула верхнюю пуговицу шубы, рванула цепочку… и у нее на ладони оказалось маленькое колье с двумя довольно чистыми, а остальными… ну, скажем так, не очень ценными камнями.
– О, да что вы! – воскликнул сержант. – Я никогда…
– Пустяки! – возразила Мадам. – Излишние условности! И это, опять же, у вас. А у нас к этому относятся проще. Вот, смотрите! – и перейдя на местное наречие, она предложила колье стоявшей возле них торговке пирогами. Та посмотрела на колье, подумала, подумала… и отказалась. Мадам удивленно пожала плечами, прошла вперед и предложила старику-сапожнику. Потом еще кому-то. И еще… И виновато посмотрела на сержанта.
Сержант молчал. Кругом кричали, пели, гоготали, просили, возмущались, спорили, наигранно рыдали… А он молчал! Ему было неловко за Мадам. Ему было противно за себя! О, если бы он мог, думал тогда сержант, провалиться сквозь землю!
– Да, – сердито сказала Мадам. – Признаюсь, о таком я не думала. А нужно было ожидать! А!
И она неловко размахнулась, желая выбросить колье… И замерла. Она увидела шарманщика! Кривой старик в синей – трофейной! – гвардейской шинели крутил бесконечную мелодию о прелестной Катарине, а на плече у него сидела крашеная под попугая ворона и держала в клюве бубнового туза.
– Сержант! – Мадам схватила Дюваля за рукав и от волнения перешла на срывающийся шепот. – Вы спасены! Уже к обеду вы уедете отсюда в золоченом экипаже! Отправимся… Отправитесь в Москву, в Бордо, в Китай, в провинцию Ла-Плату – куда захотите!
Острые ногти Мадам, казалось, пронзили рукав волчьей шубы, но сержант стоял, не шевелясь, и молчал. Кругом было тепло и хорошо, всем до единого, думал сержант, и только ему одному было ужасно грустно и еще ужасней стыдно. Мадам потащила его за собой, и он пошел за ней как во сне. А вот она уже потянула его за рукав – и он послушно сел в снег. Она расположилась рядом с ним…
И вот она уже ловко разбрасывала карты по своей чудесной шали, расстеленной едва ли не под ногами у прохожих. Разбрасывая карты, Мадам что-то призывно выкрикивала, и постепенно вокруг нее стали собираться любопытные. Тогда Мадам показала зрителям две карты – бубновой и трефовой масти, – перевернула их рубашками вверх, стремительно перетасовала, потом что-то спросила, обращаясь к собравшимся. Те молчали. Мадам рассмеялась, повертела в руках сверкавшее на солнце колье. Стоявшая рядом с ней молодая краснощекая крестьянка несмело шагнула вперед и указала на одну из карт. Карта оказалась красной, бубновой, и колье перешло к крестьянке. Собравшиеся одобрительно зашумели, Мадам же как ни в чем ни бывало вновь принялась тасовать карты, приговаривая при этом наверное весьма смешные слова, потому что собравшиеся весело переглядывались между собой. Но вот Мадам оставила карты в покое и посмотрела на зрителей. Дородный пожилой крестьянин в расшитом кожухе смело ткнул пальцем в одну из карт… которая оказалась черной, трефовой. Мадам с сожалением пожала плечами, а неудачник уронил на шаль завидный кусок сала и, провожаемый насмешками зрителей, понуро вышел из круга.
Сержант сидел молча, не поднимая глаз, не глядя на сало. А Мадам опять взялась за карты, и на сей
