не осталось.
– А у кого осталось? – спросил старожил.
– Где госпиталь? – спросил я.
– Чего?
– Госпиталь, больница, санчасть, лазарет. Не знаю, как это у вас здесь называется.
– Как везде у людей, – ответил старожил. – Вторая траншея, совсем старая будет. По ней пойдешь направо до большого оврага – там лазарет собирались разбивать. Только откуда им людей набрать? Боюсь, что придется нам тут подыхать. И сколько, ты говоришь, вас прислали?
– Двадцать два человека.
– Капля в море дерьма! – изысканно выразился старожил и ушел.
Некоторое время мы шли молча. Плохи наши дела, думал я, и эхом моих мыслей прозвучали слова Кима.
– Плохи наши дела, – сказал он.
– Знаешь что, – предложил я ему, – давай вместе заглянем на минутку в лазарет, посмотрим, что там происходит, а потом я тебя в город провожу.
– Пошли, – сразу согласился Ким. Видно, и ему одному было неуютно.
Мы быстро дошли до траншеи – совсем старой, – просто канавы, только трава не выросла, хотя было тепло и земля была сухой.
Мы пошли по траншее. Мы молчали. У нас даже не было общего прошлого, о котором можно разговаривать, и не было настоящего, которое бы нас объединяло, потому что настоящее, предложенное патер-ламой и майором-идеологом, отдавало ложью.
Канава раздалась, и мы спустились в широкий овраг. Там было почти пусто. Только в одном месте грудой лежали носилки, в другом несколько солдат сбивали койки – рамы на бревнышках и на них доски.
Риту мы нашли сидящей на пустом ящике, возле нее лежала груда белых и не очень белых тряпок. Она резала их большими ножницами на узкие полоски. Другая молодая женщина, очевидно, из старшего поколения местных жителей, облаченная в серый халат, с нечесаными прямыми волосами, нездоровым обрюзгшим лицом и оплывшей фигурой, подбирала эти полоски и наматывала их на палочки – я понял, что они изготавливают бинты.
Рита была в своей одежде – может, ей еще не выдали медицинской формы: в дешевых джинсах и кожаной куртке. Она еще не успела потерять живого цвета лица. Под курткой была видна голубая майка. Я уже знал, насколько Маргарита небрежна в одежде, впрочем, это входило в ее образ – из нее получилась бы славная цыганка. Я был рад, что она жива и здорова.
– Рита, – сказал я. – Как ты тут устроилась?
Она меня не узнала.
Но вскочила. Она боялась. Она прижимала к груди белую тряпку.
– А это Ким, – сказал я, – он тоже из Меховска, ты его не помнишь?
– Слушай, уйди, а? – попросила меня Рита. – А то я сержанта позову.
– Я сам сержант. – Я постарался успокоить ее улыбкой. Рита боялась и не любила меня. Я был ей противен – это шло из подсознания, она верила в то, что я убил ее Аркашу, хотя и не помнила никакого Аркашу.
Если бы я знал кого-нибудь из ее друзей или подруг – я бы попытался превратиться в какое-нибудь существо, приятное ей. Но я никого не знал. А превратиться в Аркашу я не посмел – это было бы жестоко и могло вызвать бурную реакцию.
– Но ты-то помнишь Риту Савельеву? – спросил я у Кима.
– Пойдем, – сказал Ким. – Мы тут не нужны.
– Ну хорошо, – сказал я. – Когда ты обживешься, Рита, я вернусь. И ты перевяжешь мои раны.
– Ребята, идите по своим делам, – сказала толстуха. – Не вяжитесь. Мы вам не девки. Понял?
– Я не имел в виду ничего плохого, – сказал я. – Просто мы раньше были знакомы.
И я внушал ей: мы были знакомы, я твой друг, я твой друг... но барьер в ее памяти был настолько тверд, что она не могла и не хотела меня вспомнить.
Ким потянул меня прочь.
– Ну и госпиталь, – сказал я, когда мы отошли немного и я оглянулся посмотреть, как они режут бинты. Рита смотрела нам вслед. Я помахал ей. Она неуверенно подняла руку и уронила ее.
– Ну теперь пойдешь со мной? – спросил Ким.
– Как договорились, – сказал я.
Мы выбрались из канавы и снова пошли по траншее, которая вела в тыл.
– Так ты тоже Риту не помнишь? – спросил я Кима.
– Ты эту имеешь в виду? – Он показал в сторону госпиталя.
– Вот именно. Ведь когда мы были в рефрижераторе, ты ее еще узнавал. Значит, нашей памятью они занялись уже здесь.
