Веня не ответил.
– Я устал, – продолжал Кюхельбекер. – Я полагаю, что этот газ не убивает окончательно. Нас очень трудно убить. Но голова у меня просто раскалывается.
Мне хотелось поговорить с Кюхельбекером, но я надеялся, что у меня еще будет возможность. Сейчас он не был склонен к беседам.
– Я пойду пройдусь, – решил я.
– Когда гуляете, поглядывайте по сторонам и оборачивайтесь, – посоветовал атаман. – Мало ли кому захочется тебя обезглавить.
Кюхельбекер устроился на стуле. Веня прошел за письменный стол и уселся в кресло.
Я вышел из Дворца.
Мне надо было подумать.
Миссия могла показаться на первый взгляд успешной – Егор с Люсей гуляют где-то неподалеку. С другой стороны, она провалилась, потому что не была подготовлена. Кто меня тянул прыгать?
Не сердись на себя, Гарик, не сердись. Спокойно. Теперь нам надо отсюда сматываться, прежде чем мы превратимся в таких же зомби.
Во-первых, это страшно.
Во-вторых, от моего пребывания здесь польза ограниченная. Единственный мой инструмент – собственные глаза и уши. Как рассказчик, я очень мил, но совершенно бездоказателен. Сюда должен или должны прийти настоящие исследователи. Снимать, фиксировать, изучать...
Так что моя первая обязанность перед собой и наукой – как можно скорее отыскать Сонечку Рабинову, так вроде зовут эту милую девушку? И открыть с ее помощью дверь домой.
Я стоял перед входом во Дворец, и мне были видны две фигурки, сидящие рядышком на садовой скамейке на бывшей аллее, от которой осталось высохшее дерево.
Здесь нет ветра, и в неподвижности воздуха существует особая прозрачность – не для глаза, а для слуха. Я не знал об этом, потому что впервые оказался один в тишине. Но когда я, посмотрев на Егора с Люсей и убедившись, что вижу именно их, не спеша пошел к ним, чтобы посоветоваться, что же делать дальше, то, не доходя метров ста, вдруг услышал, о чем они говорят, и остановился.
Теоретически мне известно, что подслушивать плохо, но мне было неловко кричать за сто метров, чтобы молодежь замолчала и подождала, пока я подойду.
А может быть, мне было любопытно послушать, о чем они говорят, – все мы готовы осуждать нетактичность такого рода, но практически каждому из нас приходилось подслушивать чужие разговоры. А я не таился – им достаточно было оглянуться, чтобы меня увидеть. Я просто остановился.
– Тебе надо уходить, – говорила императрица, – спасибо тебе, конечно, что приехал, но надо тебе с Гариком уходить.
– Я уйду только с тобой.
– Не говори глупостей. Я, Егорушка, первую неделю тебя ждала, считала мгновения. Как будто стояла на платформе и до отхода поезда оставалось все меньше. А потом поезд ушел.
– Поезд ушел, а я приехал.
– Это не повод для шуток, – строго ответила Люся. – Это моя трагедия. Неужели не понимаешь?
– Почему?
– А потому, что ты уедешь, а я останусь.
– Но я же приехал за тобой.
– Ты глупый, да?
– Ты хочешь сказать, что ты уже... изменилась?
– Я хочу это сказать. И я знаю, что это так.
– Но почему?
– Я больше не хочу есть – мне не надо есть и спать. Понимаешь, что все процессы во мне остановились, мои внутренние часы остановились. Я даже чувствовала, как это происходит, – ты не представляешь – как будто в тебе это тикает... но медленнее и тише, у меня уже пульс другой, медленнее. Хочешь пощупать? Ну ладно, не надо, потом.
Она было засмеялась. А может, всхлипнула.
Я не стараюсь показаться трогательным и сам не выношу сентиментальности. Но я присутствовал при самой настоящей трагедии, которую мне, к сожалению, до вас не донести. Или вы сами поймете ситуацию, станете на место влюбленных, или я промолчу...
– Может, попробовать вернуться к нам? – спросил Егор. И видно было, что он сам в такую возможность не верит. Он был подобен бегуну – мчался, мчался, выиграл забег, но вместо финишной ленточки ударился лбом в стену.
– И ты будешь сидеть возле меня в больнице, в палате для безнадежных и держать меня за руку?
– Это необязательно. Ведь еще никто не попробовал.
– А я думала, что ты меня немножко любишь. Ты подумал, что ты предлагаешь? Чтобы я вернулась на верную смерть?
– Но я же прилетел за тобой.
