человеческой жизни. Но я не сумел рассмотреть его, потому что потом, все еще бормоча себе под нос о своем счастье, он шагнул в темноту и исчез из моего поля зрения.
Вокруг происходило больше, чем я могу вспомнить, отовсюду шли характерные звуки — что-то билось и крушилось — и я так и не понял, откуда конкретно. В каждом направлении что-то происходило, а я уже потерял способность отделять одно от другого.
Мне запомнился мужчина с семьей. Перегруппировавшись, мы вновь перешли на этот нелепый полубег-полушаг, ведомые маленькие лейтенантами, и тут нам попался этот человек, с женой и двумя детьми. Они шли в том же направлении, что и мы, он поторапливал своих, а сам то и дело оглядывался на нас через плечо. Он нервничал, но на самом деле англичане не обращали на него внимания; они шли не за ним, а просто в том же направлении, что и он. Когда они дошли до своей машины, припаркованной чуть в стороне, мужчина буквально запихнул жену и детей в нее, при этом в панике довольно сильно ударил дверью по голове одного из детей. И когда он уже сам собирался сесть в машину, он обернулся — а наша группа как раз поравнялась с ними — и получил по лицу железной трубой. Удар был такой силы, что он взлетел в воздух, перелетел через багажник автомобиля на другую сторону и упал на землю. Его-то за что, подумал я? Что он сделал, кроме того что пытался спасти своих близких? Я обернулся — один из пробегавших мимо суппортеров ударил по открытой двери, и та с лязгом захлопнулась; некоторые, не останавливаясь, пинали лежащую на земле фигуру — по голове, по спине, по ребрам. Жену и детей его мне видно не было, но я знал, что они внутри и все видят.
Еще я запомнил итальянского мальчика одиннадцати-двенадцати лет, который, потеряв, судя по всему, от страха способность соображать, вбежал в нашу толпу и оказался как раз у меня за спиной. Я оглянулся и увидел, что мальчик уже на земле. Кто его свалил, я не заметил, потому что к тому моменту, как я оглянулся, вокруг него было уже шесть или семь англичан, яростно наносивших удары.
Помню еще столики с программками, флагами, майками и сувенирами; все они были перевернуты, опрокинуты. Это сопровождалось драками, как и раньше. Два английских суппортера схватили одного итальянца и ударили его лицом об один из столиков. Потом, держа его за волосы, ударили еще раз. Они подняли его голову в третий раз, на этот раз выше, задержав на мгновение — лицо его было уже все в крови — и снова ударили о стол. У меня снова возникло это ужасное ощущение остановки времени, паузы между одним ударом и другим, когда они вновь подняли его голову — неужели опять? — и ударили о столик. Английские суппортеры делали это серьезно и методично, ни говоря ни слова.
Мимо нас проехала скорая. Вой ее сирены напомнил мне, что по-прежнему нигде не было видно полиции.
Колонна пересекла улицу, широкую улицу с оживленным движением. Иллюзия невидимости исчезла, уступив место разбушевавшейся толпе, не обращающей внимания на автомобили, пинающей их по бамперам, знающей, что те все равно остановятся. Впереди стоял автобус, и один суппортер встал перед ним и метров с двух с огромной силой кинул что-то — это был не камень, а что-то металлическое и объемное, вроде какой-то детали автомобильного двигателя — прямо в лобовое стекло. Я шел следом как раз за тем человеком, что кинул эту штуку. Не знаю, где он ее взял, она была слишком тяжелой, чтобы он мог ее долго нести с собой, но в то мгновение, прошедшие между броском и тем, когда он обернулся к нам, на лице его застыло странное выражение. Он знал, что сделал нечто такое, что еще больше осложнит положение, он перешел еще один рубеж. Он сделал то, что могло причинить людям серьезные травмы. Он совершил плохой поступок — совершенно отвратительный — но застывшее на лице его выражение отражало более сложные чувства. Оно словно говорило «да, я знаю, это плохо, но разве это так уж плохо? Разве, в контексте сегодняшних событий, это не эсктремально?» И я понял, что выражало его лицо: оно выражало ощущение собственной «крутизны».
Он был «крут», он знал это и был доволен этим. Он был счастлив. Еще один счастливчик. Ты урод, подумал я. Ты просто урод. Я хотел бы его ударить.
Звон разбившегося лобового стекла — теперь я понимаю это — был неким катализатором, тут же со всех сторон, откуда-то из темноты, послышались звон, лязг и грохот, и эта симфония разрушения явно придавала еще больше силы этим людям. Меня же это начинало пугать. Каждое событие этого вечера поднимало охватившее всех возбуждение на еще один пункт, а теперь, когда мы пересекли эту улицу, прыгая по крышам машин, была достигнута точка, близкая к точке кипения. Я не знаю, как это передать словами, мне кажется, точнее всего будет это сравнение с температурой. Последовал еще один момент дезориентации, доли секунды между звоном лобового стекла и осознанием того, что это было, и вот уже новый боевой клич, и еще кто-то бросается на автобус с древком от флага (взятым с сувенирного столика?) и бьет им уже по стеклу салона. Второй звенящий звук. Другие начали швырять камни и бутылки, с какой-то звериной яростью. Первые снаряды отскакивали он стекол, но вот разлетелось первое стекло, второе, и вот уже кто-то внутри закричал. Автобус был переполнен, и ехали в нем не парни вроде тех, что атаковали его, а обычные болельщики, с женами и детьми, вероятно, откуда-нибудь из пригородов. Наверное, кого-то поранило осколками стекла. Они закрывали руками лица, прятались под сиденья. Куда ни глянь, всюду летели осколки стекла: буквально все вокруг меня швыряли камни и бутылки, и я уже боялся за свои собственные глаза.
Мы шли дальше.
Я чувствовал себя бесплотным существом. В одно и то же время мне казалось, что со мной ничего случиться не может, или может случиться все, что угодно. Я смотрел прямо перед собой и продолжал бежать, стараясь держаться вместе со всеми, вокруг меня была темнота, разрываемая временами то одним, то другим событием: то вспыхивал яркий свет, то вновь темнота, и постоянные звуки, звуки чего-то крушащегося, плюс движение летящих предметов и падающих людей.
Впереди, выступив вдруг из тени, показалась группа итальянцев Эти отличались от остальных, они явно сами искали конфронтации. Они специально ждали нас. Самый ближний размахивал бильярдным кием, или древком флага, но тут эту вещь внезапно вырвали у него из рук — это был Рой; Рой, появившийся невесть откуда, выхватил палку из рук зазевавшегося итальянца и сломал ему об голову. И тут же англичане снова издали рев, бросились вперед и врезались в итальянцев, но те уже бежали врассыпную. Нескольких, опять-таки, успели свалить. И снова та же картина — беспомощно лежащие на асфальте итальянцы, пытающиеся прикрыть голову, и прыгающие над ними англичане, методично пинающие их ногами.
Как так может быть, что нигде нет полиции?
Снова мы шли дальше. Вот урна полетела в окно машины, снова громкое «хрясь». Вот разлетелась дверь магазина. Вот осыпалась витрина магазина одежды, и два англичанина ворвались внутрь, грабите.
Я оглянулся назад и увидел перевернутый фургон, а еще дальше из какого-то дома вырывались языки пламени. Я отлично понимаю, что я не видел всего: всего было слишком много. И слышался вой сирен, многих сирен, на разный лад, сразу с нескольких сторон.
«Город наш», сказал Сэмми, и повторил со все нарастающей громкостью: «Наш, наш, наш!»
Подъехала полицейская машина с включенной сиреной — первая за весь вечер — и остановилась перед нами, пытаясь разрезать группу. Одна всего-навсего. Полицейский открыл дверь, но к тому времени, когда он вышел из машины, мы, англичане, уже перешли улицу. Полицейский что-то прокричал нам вслед, зло и беспомощно, и снова залез в машину; она поехала за нами следом, вновь пытаясь подрезать. Англичане снова, максимально цивилизованно, пересекли улицу: благовоспитанные футбольные болельщики, возвращающиеся в гостиницу после матча. Полицейский снова залез в машину и снова поехал за нами, на этот раз быстрее; как мне показалось, он пытался сбить кого-нибудь из суппортеров, и у него почти получилось, но в последний момент суппортер отпрыгнул в сторону, тогда полицейский выскочил из машины и схватил его за горло. Полицейский был в бешенстве. Он знал, что эти люди виноваты в тех разрушениях, которые остались позади; он чувствовал, что этот суппортер также виноват в них, но он лично не видел, чтобы суппортер сделал что-то криминальное. Больше того, он лично не видел, чтобы все эти англичане сделали что-то криминальное. Он не видел преступлений. Он видел только последствия. Несколько секунд он продолжал держать суппортера за горло, а потом с гримасой отвращения на лице отпустил.
Мимо проехали пожарные, потом скорая, потом полиция — много полиции. Она прибывала с двух сторон. Теперь уже казалось, что полицейский поток никогда не остановится. Вэны, машины, мотоциклы, автобусы. Синие огни отражались в окнах домов. Но суппортеры из Манчестера, следуя негромким командам Сэмми, продолжали свой путь, обходили машины, расходились в стороны, когда это было необходимо, потом
