здесь. Почему нам не сказали, что он тут будет?»
Я решил, что сейчас самое время выйти на улицу. У меня не было желания смотреть на засохшую лужу крови, но явно не был готов к происходящему, требовалось привести мысли в порядок.
Что я вообще здесь делаю? Я посмотрел на часы. Без двадцати восемь. Последний поезд на Кэмбридж уходил через две минуты.
Я перешел дорогу и сел у стены. Сидел я там долго. Пока я там сидел, успело стемнеть. Я не готов, это было очевидно. Поэтому я сидел и думал, что надо подготовиться. Как это сделать, я не знал. Народ продолжал подтягиваться. Многие, как Клифф, были ходячей аномалией — скинхэды, лишенные связи не только со временем, но и, казалось, со всем остальным. С жизнью. Будущим. Остальным миром. Пришел какой-то парень со светлыми волосами. Он был в кожаной эсэсовской форме. На руке у него красовалась красно-черная нацистская повязка.
Было сложно убедить себя в том, что это обычное субботнее пати. Блондинов в эсэсовской форме с нацистскими повязками на рукаве нечасто можно встретить на обычном субботнем пати. Тем временем внутри постетители этого «обычного субботнего пати» принялись скандировать:
Мы — скинхэды из Бьюри
Мы трахнем ваших женщин и выпьем ваше пиво
Зиг Хайль! Зиг Хайль!
Зиг Хайль! Зиг Хайль!
Было темно. Поезд мой, наверное, уже на полпути по дороге к Кэмбриджу. А я сижу не в нем. Я сижу у стены и слушаю, как люди скандируют «зиг хайль». Выбора, решил я, у меня нет. Нужно возвращаться в паб. Только нужно сильно, очень сильно напиться.
В пабе было не продохнуть. Я протиснулся к стойке и заказал три пинты. Я поставил их перед собой в ряд, одну за другой. Я решил, что до закрытия мне хватит. Я не знал, где в тот момент буду находиться, но если все пойдет как надо, это не будет иметь значения.
Опустошив половину первой пинты, я внезапно обнаружил, что один человек вдруг воспылал ко мне теплыми чувствами. Почему — не понимали ни я, ни он. Согласно его же словам, я представлял прессу, а у него есть правило — никогда не общаться с представителями прессы. Но однажды заговорив со мной, он уже не мог остановиться. Куда бы я ни шел, всюду за мной следовал этот человек, не устававший повторять, что никогда не разговаривает с журналистами. Был он невысокого роста, какой-то весь круглый, с кудрявыми волосами. Звали его Фил Эндрюс.
Филу Эндрюсу было тридцать лет с небольшим, и последние десять из них его кидало из одной крайности в крайность. Он учился на полицейского, но потом бросил. Потом он примкнул к радикальным коммунистам, но потом забросил и это дело. Теперь, по крайней мере на данный момент, он решил стать фашистом. К нему обратились с просьбой помочь в работе с Молодежным Национальным Фронтом, его функции были крайне важны — он рекрутировал новых членов из школ и колледжей тех районов, где традиционно были сильны позиции левых — вероятнее всего, Филу поручили это именно из-за его прошлого.
Но на сегодняшнем сборище никого из рекрутов Фила не было и быть не могло. Это было не то место, где могли присутствовать выпускники колледжей. Здесь были читатели «Бульдога», новобранцы с трибун футбольных стадионов. Я уже слышал, что футбольные стадионы — идеальное место для набора новых членов (Иэн Андерсон говорил, что нигде в Британии больше не встретишь столько недовольной системой молодежи); проблема заключалась в том, что приходилось вечно следить за тем, чтобы они не передрались между собой. То же самое, как сказал Нил, было и сегодня: главным для него было не допустить драки между суппортерами «Челси» и «Вест Хэма».
Мой новый кудрявый друг Фил к футбольному насилию испытывал отвращение — или по крайней мере говорил, что испытывает. Согласно логике Фила, это все — уловки правительства. Фил был твердо убежден, что если бы правительство хотело, оно легко бы справилось с футбольным насилием; все дело в том, что правительству это не нужно. Наоборот, это в его интересах — чтобы рабочие дрались между собой. Это отвлекает людей от реальных проблем.
Говорит, подумал я, как самый настоящий марксист. Наверное, ему доставляет удовольствие, будучи теперь крайне правым, использовать те же аргументы, что он использовал, будучи крайне левым. Но футбольное насилие Фил демонстративно не переносил — чем больше он о нем говорил, тем больше выходил из себя — и умолкать он явно не собирался.
Его раздражало, к примеру, что Национальный Фронт все время обвиняют в организации беспорядков, которые, повторил он, он считает явлением отвратительным. В беспорядках во Франции винят Национальный Фронт; в смерти людей на Эйзеле — снова Национальный Фронт.
Придет день, сказал Фил, и беспорядки начнутся по всей Британии. И они действительно будут организованы Национальным Фронтом. Но не сейчас. Люди говорят, что Национальный Фронт устраивает беспорядки на футболе. Но какой в этом смысл? «Даже если бы мы могли устраивать такие беспорядки, зачем они нам нужны? Зачем нам организовывать беспорядки в Европе?»
Фил хотел, чтобы я понял «смысл» — насчет этого слова у него явно был комплекс — поэтому он повторил: «Даже если бы мы могли устраивать такие беспорядки, зачем они нам нужны?»
Потом Фил повторил это еще раз.
Я окинул взглядом паб. Вокруг были люди а-ля Клифф, и музыка, которую поставил Нил — очень громко — идеально подходила для их тяжелых черных ботинок. Это была однообразная, похожая на панк музыка, с однообразными ударными и не менее однообразным дребезжанием электрогитары И под нее парни танцевали, хотя сначала их было немного — человек восемь, ну может десять.
Танцевали они очень интенсивно: сгрудившись в самом центре, они прыгали, то хватая друг друга за головы — у большинства они были абсолютно лысые, то налетая один на другого грудью. Так как музыка играла чудовищно быстрая, чтобы попадать в такт, прыгать парням приходилось также очень быстро. Пожалуй, впервые я видел, как люди прыгают с такой скоростью, особенно люди, находящиеся в такой тесноте. Песня заканчивалась, парни валились навзничь, пытаясь отдышаться, потом Нил ставил новую песню, которую мой нетренированный слух не мог отличить от предыдущей, парни вскакивали и принимались прыгать по новой. Со стороны выглядело это смешно, и теперь до меня дошло, почему такие вещи называются «НФ-дискотеки». Где-то там, в толпе, был именинник. Ведь сегодняшняя НФ-дискотека, вспомнил я, была еще и днем рождения.
Были там и женщины, в основном подруги, одетые также в панковском стиле — тертые джинсы, майки, коротко стриженые волосы, и только сзади длинный хвост. Позже я узнал, что такая прическа — еще больший анахронизм, чем лысые головы скинхэдов; девушки эти назывались «суэдхедами». Девушки сидели в углу паба и курили сигареты. В плясках они участия не принимали. Пляски явно были прерогативой парней. Парни танцевали; девушки наблюдали.
«Мерзкая толкотня», — сказал Фил вполголоса. «Тупые скин-хэды. Они понятия не имеют, что такое Национальный Фронт. Они вообще ничего не понимают».
Новые песни, новые пляски. Больше ничего явно не будет — парни будут пить пиво и прыгать. Но тут я заметил, что неподалеку от прыгающих парней обособленным кружком стоит группа вполне прилично одетых людей.
Странно, что я не заметил их раньше. Они были совсем не похожи на остальных, присутствовавших в пабе. В костюмах, корот-костриженые. С некоторыми были подруги, но и они отличались от тех, что сидели в углу. Эти были одеты в стиле, который принято называть «женственным». На одной из них был шелковый шарф и кашемировый джемпер. Другая была в джинсах, но те явно были очень дорогими. Их мужчины бережно обнимали за плечи.
Это были наблюдатели из Лондона.
То, что они приехали вместе с подругами, говорило о том, что они рассматривают происходящее как некое развлечение, отдых, но сами они явно не развлекались — по крайней мере пока. В отличие от Фила — который все еще тенью следовал за мной, продолжая твердить, что никогда не разговаривает с журналистами — к алкоголю они не притрагивались. Они пили минеральную воду, кока-колу или вообще ничего. Также они не танцевали, и было непохоже, что собираются. Они даже не разговаривали, ни с подругами, ни между собой. Они просто стояли и смотрели.
Одного из этих урбанизированных гостей я узнал. Его звали Ник Гриффин. Остальные представители
