дальше отходят от этой жизни, хотя вовсе от нее пока не оторвались: важен вектор и вектор этот — выстраивание виртуально-благополучного мира. Однако было бы наивно обвинять во всем этом только владельцев изданий, которые якобы заботятся о продаваемости, а на самом деле — о лояльности. Допустим даже, что продаваемость действительно вплотную зависит от глянца и оптимизма. Но не забудем, что ситуация, при которой ни одно издание не может окупить себя без рекламоемких, пустых, никому не нужных текстов, тоже создана искусственно. На пути распространения газеты и ее элементарного функционирования воздвигнуто столько препятствий, что издание, желающее остаться на плаву, вынуждено переориентироваться — и обслуживать не читателя, а дистрибьютора очередной «Вольво».
Газеты лишены всех льгот, которые имели прежде. Ни льготной аренды, ни льгот на услуги связи у них больше нет, а какие тарифы устанавливают транспортники, вся страна знает не понаслышке. Газету и покупали, и читали бы, если бы не два важнейших фактора, в которых виноваты уже только нынешние власти, а никак не менеджеры и журналисты. Во-первых, прибыльное и своевременное распространение прессы сегодня невозможно: оно разорительно по определению. Текст элементарно не доходит до читателя — почему журналистика постепенно и перемещается в Сеть. А во-вторых, в стране установилась атмосфера неясной угрозы, смутного страха, который и надо как можно дольше оставить смутным, непроясненным: иначе страха станет меньше. Чего-то нельзя. Чего — еще непонятно. Поэтому на всякий случай нельзя ничего.
Во главе страны стоят сегодня люди, у которых проблемы с системным мышлением. И с формулированием своих задач, программ, лозунгов — тоже проблемы. Они хотят, чтобы никто не высовывался, но сказать этого прямо не могут. Коммунистическая идеология скомпрометирована, либеральная им ненавистна, поэтому предложить идеологию они не в состоянии. Они просто «дают понять» (ничего не говоря открытым текстом), что «вот этого не надо» и «вот для того не время», а конкретнее сказать затрудняются. У них профессия такая — бойцы невидимого фронта. Им нельзя светиться лишний раз. У них установка на всенародную любовь, а это исключает всякую конкретику: чуть скажешь что-нибудь определенное — обязательно кому-нибудь не угодишь. И потому В. Сурков повторяет только, что Россия окружена врагами, а В. Путин видит в «Наших» гражданское общество. Конкретнее сказать про врагов и про то, в чем заключается гражданственность новых путинскаутов, никто не может. Вектор есть, он довольно ясен — все талантливое, интересное и сложное должно куда-нибудь деться. Но вот почему это выгодно государству на данном этапе — государство не поясняет. Оно вообще воздерживается от дискуссии, как и от заявлений. Оно просто роняет планку публичной политики ниже плинтуса и у всех возникает стойкое ощущение, что так теперь и надо. Журналисты парализованы ужасом, который тем сильнее, что источник его неясен.
Обратите внимание: сегодня, когда страна сталкивается с чрезвычайно серьезными вызовами, как внутренними, кстати, так и внешними, особенно важно называть вещи своими именами и формировать новые, простите за выражение, парадигмы. Надо научиться видеть происходящее и говорить о нем. Почему страна лопается от нефтяных денег, а инфляция растет и жизнь граждан ухудшается на глазах? Почему в России элементарно не во что инвестировать, кроме нефтедобычи (и строительства в трех-четырех крупных городах)? Почему растет число безработных, почему по-скотски живут гастарбайтеры, почему националисты, уже не скрываясь, выходят на улицы? Почему наконец в культуре и идеологии «русское» и «патриотическое» до сих пор ассоциируется прежде всего с бездарным и агрессивным? Почему вообще борьбу за национальную идеологию надо начинать с цензурного запрета Все это есть, но не обсуждается. Потому что есть мнение — никем не высказанное, не сформулированное, улавливаемое начальниками среднего звена при помощи интуиции, — что сегодня России НЕ НАДО вслух говорить о своих проблемах. Это экономически нерентабельно и государственнически сомнительно.
Тем самым власть стремительно вовлекает себя в воронку. Потому что если ты сам не хочешь говорить о своих проблемах — другие скажут за тебя гораздо больше и сочнее. А если не желаешь вслух формулировать свои запреты — оппоненты припишут тебе намерения столь людоедские, что уже не отмоешься. Наконец если ты ищешь врагов прежде всего среди журналистов, затыкая им рот то рублем, то кляпом, — журналисты станут твоими врагами, а у них возможности нешуточные и темперамент — дай Бог каждому. Так что превентивное отстраивание прессы, которая еще не успела тебе сделать ничего плохого, чревато тем, что проблема на ровном месте возникнет сама. Не говоря уж о том, что действительность, о которой не говорят, имеет свойство деградировать. Замолчанные проблемы пухнут, как флегмоны: нарывы надо вскрывать, не то интоксикация погубит организм в считанные часы. Почему власть в России опять наступает на эти грабли — уму непостижимо.
То есть постижимо, конечно. Я давно догадался, что государственники и либералы у нас играют в одну и ту же игру. Они сражаются, повторяя ошибки друг друга и стремясь перещеголять друг друга по части цинизма, с единственной целью: чтобы русская история так и бегала по замкнутому кругу повторов, никогда не выходя на увлекательную, опасную и живую прямую.
Привратник
У каждого современного российского писателя есть четкая репутация, два-три слова, которые рецензент обязан знать и повторять. Пелевин — гротеск, буддизм, Сорокин — копрофагия, постмодернизм, Улицкая — физиология, беллетристика, ну и так далее. Для кого писать — непонятно. Профессионально к роману подошел один Андрей Немзер (разумеется, всех рецензий и отзывов я знать не могу, говорю о тех двух десятках, которые видел). Немзер честно написал, что его не устраивает шишкинский взгляд на Россию как на юдоль скорби (наметившийся еще во «Взятии Измаила»), что его рваную повествовательную технику он считает претенциозной, а содержание романа — простым до примитивности и предсказуемым. Но даже Немзеру пришлось специально оправдываться — те, кому нравится шишкинский стиль, очень уж на него обиделись. Так что компетентный разговор о романе по определению съезжает на личные симпатии- антипатии. Шишкин превратился в некое орудие в литературной войне: те, кто любит поговорить об игре, стилизации, модернизме, подняли его на знамя. Я вообще не очень понимаю, что значит слово «стилист» применительно к литературе. Шишкин пишет по-русски грамотно и выразительно, стиль его прост, прозрачен и достаточно нейтрален. Не Платонов, прямо скажем. Не Соколов, у которого за цветистостью слога зачастую вовсе не видно смысла (да не всегда он и есть). Нормальный писатель, не испортивший себе языка за последние двадцать лет, когда русская речь здорово деградировала, обогащаясь заимствованиями и беднея всем остальным. Не в стилистике дело и уж подавно не в повествовательных приемах: прием у Шишкина один, он очень простой, человек берет разные истории и сплавляет их, стараясь делать шов как можно менее заметным. Не штука. Встречалось тысячу раз, особенно удачно у Синявского, неплохо у Сорокина (см. «Кисет»), да и вообще это как-то не бином Ньютона. У Петрушевской взаимопроникновение блатного и интеллигентского сознания (в романе «Номер один») описывалось в той же технике и выглядело куда эффектнее.
Цель и смысл романа Шишкина настолько просты, что как-то неловко их объяснять. Вот есть переводчик, живущий в Швейцарии, подрабатывающий как при допросах в полиции, так и в некоем ведомстве по натурализации беженцев. Беженец должен максимально убедительно рассказать о своих страданиях в России (в Восточной Европе) и его примут. Иммигранты, как на подбор, излагают истории про
