Собственно, и рождение ребенка полагалось бы здесь встречать так же – что, милый, теперь и тебе достанется! И не сказать, чтобы общая тяжесть убывала, поделившись на большее число страдальцев, – она непонятным образом прибывала с появлением каждого нового пассажира, покупателя, гражданина; просто остальным нравилось, когда новички повторяли их скорбный путь.
Катька с Игорем отошли в сторону.
– Ну и чего они ждут?
– А ничего, – сказал Игорь. – Ехать не хотят, и все. Чрезвычайное же положение. Какой водитель захочет ехать, когда можно не ехать? К вечеру, глядишь, смилуется один, и то вряд ли.
– Но ведь война же. Почему нет этой… как ее… всенародной солидарности?
– А где ты ее видела, всенародную солидарность?
– Все говорят.
– Кать, ты же умная девочка, честное слово! Задним числом всегда говорят… А как евреев немцам сдавали – это еврейские выдумки все, да? А как друг на друга стучали? Ты знаешь, какое объявление на парижском гестапо висело?
– Не знаю, – сказала Катька. – Меня там не было.
– «Доносы русских друг на друга не принимаются», было там написано.
– И что, никакого подъема народного духа?
– Нет, он был, конечно. Когда стали побеждать. А так… ну какая солидарность? Это разве в человеческой природе – объединяться, когда плохо? Наоборот, все друг друга топят. Умри ты сегодня, а я завтра.
– Ну, не у всех же так…
– Да ладно, Кать. Или ты тоже думаешь, что русские хуже всех?
– Не думаю, – сказала Катька. – Я просто… не очень знаю других, и надеюсь, что бывает лучше.
– Бывает, – согласился Игорь. – У нас бывает. Потому что у нас планета своя, а у вас чужая.
– Как это?
– После расскажу. В Тарасовке. Ну чего, будем ждать?
– Не знаю.
– А я знаю, – зло сказал Игорь. – Пошли к трассе, будем ловить.
По дороге к трассе им попался мент, пинками гнавший куда-то пьяного мужика абсолютно русского вида; то ли он намеревался загнать его в участок и там засадить в обезьянник по всей форме, то ли просто запинать в кусты и там обобрать без свидетелей или уж отмутузить до потери пульса; в рамках борьбы с терроризмом сходило все. Другой мент долго, с садическим пылом проверял у них документы на унылом перекрестке; он заставил Катьку вытряхнуть сумочку, подробно осмотрел жалкую косметику, вывернул бумажник Игоря и вернул его с крайней неохотой – Катька больше всего боялась, что он найдет карточку с голограммой, с таким документом нельзя было теперь передвигаться по Подмосковью, но карточки не было ни в карманах, ни в бумажнике. Видимо, эвакуатор предусмотрительно оставил дома опасный документ. Прикопаться было не к чему, но мент еще долго, придирчиво выяснял, что они делают в Столбовой. Чувствовалось, что он любил свой маленький уютный город и с удовольствием уничтожил бы всякого, кто приехал нарушать его гомеостазис. Особенно приятно было бы разобраться с двумя москвичами, которые жировали в своей Москве, пока было можно, а теперь вот бегут спасаться в ограбленное ими Подмосковье, в котором милиции платят три тысячи рублей в месяц. Катька отлично знала, что задерживать их не за что, но уже с первых секунд досмотра чувствовала себя непоправимо виноватой, и знала, что в случае чего оправдаться нечем; что за «случай чего» – она понятия не имела. Одна манера обращаться к собеседнику в первом лице, множественном числе – «Почему нарушаем?» – отдавала детсадом: «Что это мы делаем? Почему это мы не какаем?!». Тем самым Катька, тогда четырехлетняя, сразу становилась ответственной за то, что воспитательница тоже не какает; о позор, о ужас! Для самой Катьки, сданной в детсад в четырехлетнем возрасте, когда мать устроилась на работу, – какать публично, на горшке, по расписанию, перед прогулкой, было с самого начала мучительно, она так и не научилась этому.
– А мы не нарушаем, – дружелюбно сказал Игорь.
– Как не нарушаем? – спросил мент и всмотрелся в Игоря снизу вверх. – Что значит не нарушаем?
Он чего-то хотел – денег или какого-то их унижения, расплаты за ослушание, но поскольку Катька не понимала, что они сделали, неясно было, какие компенсации предлагать.
– А что мы нарушаем? – спросил Игорь.
– А что это мы вопросы задаем? – спросил мент.
– Не знаю, – сказал Игорь. – Не знаю, чего это вы вопросы задаете.
– А вот мы сейчас в отделение пойдем и там по-другому поговорим, – весело сказал мент. Чувствовалось, что ему необыкновенно приятно даже говорить об этой перспективе.
– А почему это мы туда пойдем?
– А потому, что комендантское положение! – объявил он. – Комендантское положение – что такое? Знаем, что такое?
В этом его постоянном обобщении – нарушаем, пройдем, знаем, – было что-то от союза палача и жертвы, от их, что ли, мистического брака; Катьке очень не нравилось, что он их все время с собой объединял, и злость в ней постепенно становилась сильней испуга.
– Знаем, – милолюбиво кивнул Игорь.
– И что там сказано? Там сказано, пункт девятый, подпункт «а». Что мы имеем право. Задерживать до трех суток для выяснения.
