— У! Новые, совсем новые.
— Все туфли новые, — замечает Лука. — Где ты их взял?
— Ой, на улице, черт меня побери!
Вновь вспыхивает гневом Матфей. (Великий человек, разве не правда, а? Вы-то его терпеть не можете, люди, и-и-и, я знаю.)
— Народное добро! Отягчающее обстоятельство. Тошно слушать. Лично с меня довольно.
Да, что касается кардинала Далласского — то есть Матфея, — эээ, этот пусть себе живет я не против. Только в моей ли это власти?
Впрочем, послушаем, чтo еще скажет Лука. А?
— Ты отлично знаешь, что нельзя, категорически запрещается присваивать мусор.
— Что бы то ни было, хоть пуговицу, — уточняет Матфей.
— Это страшное святотатство, — продолжает Лука, — смертный грех.
Арестованный понятливо — ууу — улыбается.
— О’кей, как не знать!
Он показывает пальцем на свои башмаки. Сношенные. Все в дырах (каши просят).
— Не то что эти. Э, те были гораздо лучше, совсем новенькие, черт меня побери, и-их! Новенькие.
— Туфли полагается покупать — терпеливо объясняет Лука. — В магазинах полно обуви, о’кей? Каждый честный гражданин покупает минимум по одной паре в день.
— А еще лучше покупать по две, — добавляет мудрый Марк. — Если ты, так сказать, настоящий человек.
Матфей считает иначе:
— А я бы в два раза увеличил продовольственные покупки. В целях улучшения питательной среды для мусора.
Вот это мысль, люди. Здорово!
— Нет, нет, — решительно возражает Лука. — Увеличить следует распространение книг: все — у! — упирается в просвещение.
Простите друзья, но на этом я хотел бы остановиться подробнее.
Такого рода рекомендации мне доводилось слышать и раньше — причем от тех же кардиналов. В каждой из этих точек зрения есть свой скрытый смысл (я должен его открыть).
Итак…
Итак, Марк за потребление готового платья.
Матфей — продовольственных товаров.
Лука — бумаги и пластических масс.
Ух!
Пораскиньте и вы мозгами, если хотите. Это я вам, читатели.
Ага, после долгих раздумий арестованный горестно разводит руками.
— Чтобы покупать, деньги нужны. А у меня гроши.
Матфей возмущен (неумолим):
— Так ты, сукин сын, еще и не работаешь? У нас в Стране нет безработицы. При нашей нехватке рабочих рук мы не можем потакать бездельникам.
— А у меня — ууу — уважительная причина. Я инвалид, да-да. Ревматизм, черт меня побери.
— Существует государственное пособие, — замечает Марк, поправляя овальные очки на носу. — Сколько ты, так сказать, получаешь в день?
— Э, четыре фунта товаров, — отвечает арестованный. — Два на себя, два на выброс. Каждое утро — ох — выбрасываю, клянусь!
Лука — ах ты! — поражен.
Или притворяется. О-о, он у нас лиса.
— Всего два фунта на выброс? Слишком мало. Все равно что ничего, не правда ли?
— О’кей, — бурчит Матфей. — Но плохое материальное положение не оправдывает чудовищного преступления, которое совершил этот лоботряс. Ставшее мусором — священно. Брать его — смертный грех.
Наверно, ох.
Но мне еще рано думать о смерти.
Хоть я и пользуюсь, как папский сын, особыми привилегиями, все равно каждый раз, стоит мне притронуться к запретной вещи, я словно бы жду электрического разряда, который опрокинет меня и — ууу — утопит в материнском лоне.
В лоне мусора. Ах!
Очевидно, я настолько мелкий грешник, что недостоин наказания. Или — иии — настолько великий, что имею возможность пользоваться безнаказанностью. А?
Ага.
Слышится громовой голос папы:
— Верно, верно.
7
Появляется внушительная фигура моего отца. Ах!
Царственно белая мантия (несмотря на многократную обработку в стиральной машине, несколько пятен все же осталось).
Белый ореол волос, венчающий крупную голову.
Кардиналы, стражники, арестованный подобострастно приветствуют его. Хором.
— Многая лета папе Эдуарду, богу на земле!
Мой отец человек исключительно сильный (красивый), могучий.
Однако ему нравится изображать из себя развалину, ууу, едва таскающую ноги.
Поэтому он опирается — вместо трости — на гладкую надушенную руку Иоанна, аббата Бостонского.
О, ну конечно, это он! Вы не ошиблись.
Молодой человек, что недавно сидел в ванне.
Интересно, откуда берутся такие красавчики? На нем неизменно чистая туника (похоже, он меняет ее каждый день).
А?
Ходят слухи, что добрее его нет человека аж во всей великой Стране.
Я помню, как он вечно путался у меня под ногами — здесь, во дворце, когда мы еще были детьми. Как я, ууу, убивался тогда из-за своего уродства («Маменькин ублюдок на паучьих ножках»); я ненавидел Иоанна и чего бы только не сделал (не отдал) ради того, чтобы быть как он, походить на него.
Потом это прошло (о-о-о!).
В Иоанне, я чувствую, есть что-то такое, что непосредственно касается меня.
Думаю, что вместе мы представляем собой идеальную окружность: я — черный полукруг, он — белый.
Что мне досталась худшая, а ему лучшая часть одной и той же субстанции.
Что мы — ах — антиподы, и это нас роднит, то-то и оно.
У-у, умные люди, вы меня понимаете.
Папа усаживается на трон-престол (и-и-и, изъеденный жучком, топорный, стульчак, да и только, зато — ох ты — точь-в-точь по моим тощим ягодицам, словно на заказ).
Иоанн занимает свое обычное место, рядом с папой. Он стоит, но впечатление такое, будто сидит у папы на коленях.
Так или иначе, я включил Иоанна в длинный список людей, заслуживающих ненависти.
