Эх, хорошо бы, конечно, кто-нибудь объяснил мне, как это — ненавидеть всей душой! Я подозреваю, что моя ненависть, хоть и похожа на настоящую, чересчур поверхностна, неглубока.
Ах, ну что это за ненависть, а?
Боюсь (опасаюсь), что в самом разгаре операции я вдруг забуду, уф, за что собирался убрать того или иного врага, либо — охохонюшкихохо — еще хуже: не смогу сказать, почему считаю его врагом.
Ну да ладно, там видно будет.
Сейчас же я хочу обратить ваше внимание на взаимосвязь (контакт) между моим отцом и Иоанном. Э, это небезынтересно, о’кей.
Эдуард, насупив брови, изучает (оценивает) ситуацию. Затем лепечет на ухо красавчику Иоанну:
— Ммм.
— Отлично, — заключает Иоанн, внимательно (сосредоточенно) выслушав божественный лепет. И тут же переводит: — Вопрос к Марку, кардиналу Бейкерсфилдскому, государственному секретарю. Как продвигается суд?
Марк (он делает это непрерывно) поправляет пальцем очки.
— Я бы сказал, так сказать, что высочайшее решение о судьбе этого грешника надлежит вынести папе.
— Ммм, — говорит папа на ухо Иоанну.
— Отлично. — На этот раз Иоанн обращается к Луке: — Кардинал Ричмондский, великий инквизитор, что ты можешь сказать, а?
А?
— Он виновен.
Арестованный усиленно кивает.
— Угу, черт меня побери!
— Ммм.
Иоанн смотрит на Матфея.
— Отлично. А что скажет кардинал Далласский, министр — защитник культа?
— Он взял мусор из кучи, — шипит Матфей. — Недопустимое святотатство в отношении нашей церкви. Он заслуживает высшей меры наказания.
— Верно, верно, — изрекает папа.
Арестованный тоже согласен:
— О’кей, ей-ей, так.
Иоанн поднимает холеную руку.
— Могу я сказать?
Матфей недовольно спрашивает, уж не собирается ли он говорить (выступать) от своего имени, а не как толкователь папских «ммм».
Иоанн кивает: дескать, от своего. Во-во, лично от себя.
— Наша бесподобная производственная система страдает, как мы знаем, от недостатка рабочих рук. — (Сразу видно, Иоанн один из тех немногих, кто переступил предел двухсот употребительных слов. Его голос — голос флейты. Или лютни? А как звучит лютня?) — Рабочие представляют собой большую ценность, нам их постоянно недостает.
— Браво, браво.
Воодушевленный Эдуардом, Иоанн переходит к выводу — ух ты! — с которым и я вынужден согласиться:
— А посему, мне кажется, нет смысла терять пару рабочих рук.
— У, о, о’кей, он дело говорит, — признает арестованный.
Иоанн обращает на него ласковый взгляд.
— Правда, ты больше не будешь трогать мусор?
— Ой, не буду, у-у, ни за что не буду, черт меня побери!
Однако Матфей не собирается уступать.
О, он прирожденный боец, как и подобает (пристало) техасцу, у, настоящий бык.
Он резко сдвигает шляпу с затылка, так, что она падает ему на глаза.
— Нет, люди, иии, нет, тут пахнет неуважением закона. Да при таком грехе, при кощунстве, которое позволил себе этот святотатец, не может быть речи ни о покаянии, ни о прощении.
— Правда, правда, — соглашается Эдуард.
Аяй, а я-то хорош, друзья! Когда говорил Иоанн, я был на стороне арестованного, теперь же мне кажется, прав Матфей.
Ух!
Поглаживая бородку, свое слово вставляет (тонко) Лука:
— К тому же он не может работать. Он инвалид.
Матфей знает, что одержал победу.
— О’кей, кроме всего прочего, он инвалид.
И-и-и! Иоанн сдается:
— Отлично. Если так, я умолкаю.
Арестованный ничего не имеет против.
— О, о’кей! О’кей.
— Браво, браво, — резюмирует Эдуард.
Вы уже поняли, что вслух папа произносит главным образом «браво, браво», «верно, верно», «правда, правда», а когда хочет высказаться обстоятельнее, мычит на ухо Иоанну нечленораздельное «ммм».
Потому-то Иоанна называют еще гласом божьим или просто (только) голосом.
Кто знает, умеет ли папа вообще говорить?
Впечатление такое, будто ему неведом даже язык восклицаний. Насколько мне известно, никто никогда не слышал, чтобы он по-настоящему говорил.
По знаку папы стражники надевают на голову арестованному мешок.
Ух ты (ах ты)!
Эдуард и все остальные осеняют себя ритуальным знамением. Касаются лба, груди, живота.
И вот стражники благоговейно бросают арестованного туда, где, как известно, находится колодец центрального мусоропровода.
Арестованный исчезает без единого звука.
Мы очень хорошо умеем уходить.
Не боясь, не впадая в уныние, не цепляясь за жизнь.
А вы? А?
8
Я покидаю свой телевизионный пост и двигаюсь по темным коридорам и шатким лестницам. Бегом, вприпрыжку («Ричард, когда наконец ты споткнешься и сгинешь?»), опрометью.
Я хочу (у!) вблизи видеть, что делается в тронном зале.
Информация — это все.
Мусор — это информация. За что (о!) я его и люблю, люди.
Из предосторожности я не показываюсь.
Застываю черным пятном на черном (темном) фоне колонны.
Потихоньку — у, тсс! — вытягиваю шею. Шею рептилии.
(«Ричард — помесь черепахи с крокодилом».)
И плачу — крокодиловыми слезами. (Ахахахахах! Ах!)
Мой отец и красавчик Иоанн обмениваются нежностями.
Я нежностями с детства (сроду) не избалован, а теперь уж и подавно без них обойдусь.
А где кардиналы?
