вещи будто ветром сдуло, и, кого ни возьми из этих дерьмовых европейцев, всяк остался гол как осиновый кол.
Живот генерала Ахилла с трудом удерживается ремнем комбинезона.
Он рассказывает (докладывает). Ахилл.
— Подготовительный ракетный обстрел продолжался не более восемнадцати часов.
У Марка глаза на лоб лезут под малюсенькими стеклами очков.
— Так сказать, всего восемнадцать часов?
Георг усмехается. Самодовольно.
— Йес. У европейцев для перехвата было несколько штук старых ракет. Допотопных. Разрази меня гром, мы на них трусов и тех не оставили. Радиация все разъела, даже ключи от квартир.
Марк захлебывается от восторга.
— И ни одного убитого?
Отвечает полковник Эней (его очередь):
— Ни одного раненого, раз такое дело. План операции был выполнен до последней детали.
— В результате чего вы доставили сюда миллион рабов, — спешу (ух!) вставить я.
Лука поправляет меня:
— Тружеников, аббат Йоркский. Тружеников. Мы решили открыть границы нашей традиционно гостеприимной Страны для одного миллиона тружеников из Европы — бедных безработных.
Миллиона. Ага. Эге.
Эге. Э, люди!
Э. Э-ге-ге.
Матфей принимается жевать новую сигару.
— О’кей, наша экономика не имеет себе равных. Она постоянно нуждается в рабочих руках, обеспечивает прекрасные заработки и растущие масштабы потребления. Никакой инфляции, при том что размеры накоплений и объем капиталовложений находятся в постоянном равновесии. Мы гордимся своей великой Страной, процветающей под мудрым водительством церкви отказа.
Мы все осеняем себя ритуальным тройным знамением.
Торжественно (о!).
В подобных случаях я прихожу в состояние (у!) умиления, и на глазах (ах!) у меня выступают слезы.
— Верно, верно. Ммм.
Иоанн растерянно качает головой.
Что бывает с ним крайне редко.
— Извини, Эдуард, я тебя не понял.
— Ммм. Ммм. Мм.
— Отлично. Европа, оставшаяся без ничего, нуждается во всем. В сырье, станках и особенно в товарах широкого потребления.
— Разрази меня гром! — гаркает Георг. — Мы им все и продадим, да?
Как по команде, вступает трио кардиналов.
Марк. Так сказать, экспорт готового платья.
Матфей. Продовольственных товаров, о’кей.
Лука. И книг. Наша культура благодатно наводнит Европу.
У, ух ты! Их эйфорию можно понять.
Марк настроен агрессивно.
— Нам и раньше-то нечему было у них поучиться — так сказать, у этих старых раздолбаев.
Лука презрительно сплевывает (несколько капель слюны остаются серебряными блестками у него на бородке).
— Неокапитализм! Барахло! Допотопная ересь!
Все очень (страшно) довольны. Смеются. Ихихи!
Ахаха! А почему бы и мне не посмеяться? Но я смеюсь в предвкушении того, что скоро произойдет.
Георг дождался своего часа и хочет насладиться славой до конца: о, он ведь никогда не знал такой популярности, как в эти минуты. Ууу! Успех — ооо! — опьяняет его.
— Нет, вы послушайте, разрази меня гром! Эту дурацкую грамоту, все эти буквы-букашки, разве не европейцы придумали? Так вот, лично я себе не враг, и у меня никогда не было желания обучиться писать. И у моих людей тоже, черт подери! Золото, а не люди! Эней, Ахилл, куда ж вы запропастились?
— По правде говоря, — замечаю я, — кажется, генерал Ахилл немного умеет писать.
Ахиллу хоть бы хны — можно только удивляться его невозмутимости.
Ишь ты!
Я ехидно (саркастически) взираю на мою дражайшую половину.
— А ты, Бетти, что на это скажешь?
— Ничего, будь уверен. Интересно, где Маргарита?
Ага! Я делаю наивное лицо.
— Мама? Действительно. Ее нет.
— Йес, разрази меня гром! — кричит Георг. — Где наша мать?
О, от моего внимания не ускользает понимающий взгляд (молниеносный), который бросает на меня Эдуард.
Неужели до старика (ах ты!) дошло (ох ты!), что Маргариту (ух ты!) убрал не кто иной, как я?
Выходит, теперь он знает, что не такой уж я тихоня?
Папа ищет ухо Иоанна.
— Ладно, ладно. Ммм.
— Отлично, — поддакивает Иоанн, глядя в мою сторону. — Отлично.
Впервые он смотрит на меня внимательно. О, даже с любопытством! У, удивленно.
12
Пора.
Я хочу выйти вперед (и-и-и!) и второпях спотыкаюсь о вазу (китайскую) в пасхальной целлофановой упаковке, торчащую из мусорной кучи. Грохаюсь на пол.
Смейтесь, господа, ах, смейтесь на здоровье!
— Дорогой брат Георг! Аббат Гаррисбергский! Нация в долгу перед тобой. Я хочу первым выразить тебе нашу безграничную благодарность. Эхо твоей победы услышат грядущие поколения, которые придут на смену нам, твоим счастливым современникам, свидетелям этой великой минуты, достойной того, чтобы ее воспел в веках (ах!) столь же великий поэт.
— Черт подери, Ричард, я рад слышать это от тебя. Разрази меня гром, если я не думал, что ты уже подох!
Ишь чего захотел! Я перехожу (у-у-у!) на бреющий полет и открываю прицельный огонь.
О! Обратитесь в слух, люди.
— Наш отец и славные кардиналы нашего отца, бога на земле, воздадут тебе по заслугам, я уверен. Должен признать, что ты сделал карьеру и превзошел мои ожидания. Хотя больших надежд, откровенно говоря, я на тебя не возлагал. — (Эге, Георг самодовольно хихикает.) — Знаешь, что напоминает мне этот день? Время, когда самым серьезным твоим занятием было уничтожение домашней птицы и скотины. Кур, свиней, овец, индюшек, гусей.
Георг зажмуривается, отдаваясь приятным воспоминаниям.
— Разрази меня гром, если я не перебил всю живность! — Он заливается неудержимым (гомерическим?) смехом. — Помаленьку.
У, живодер! Я даю аудитории успокоиться.
