Один есть.
— Аааах!
Это уже двое других.
— Ааааааааааааахахахахахахахахахахахахахахахахаха!
Смеются, что ли?
Смех (э-эх!) становится неудержимым, клокочущим, гомерическим.
Раблезианским.
Э-эх!
— Браво, браво.
О!
Папа.
Но ведь я только что собственными глазами видел, как он проглотил снотворное — целую горсть — и преспокойно закрыл (смежил) глаза.
Мой отец.
Кардиналы уходят, со смехом (ух!) хлопая друг друга по плечу.
Отец знаками приглашает меня сесть на трон. На свой трон. На свое место.
О! Повелевает.
Я повинуюсь. Присаживаюсь на трон. Бочком.
— Отец, ты все слышал?
— Браво, браво. Ммм.
— Может, хватит тебе корчить из себя шута и прикидываться, будто не умеешь говорить?
Э! Эдуард смотрит на меня, сощурив один глаз.
— Это ты шут. Вернее, безмозглый слизняк. И не называй меня отцом.
А-а-а!
Я огрызаюсь. О-о-о!
— Почему кардиналы смеялись? Со мной шутки плохи.
Разве нет? А?
Он добродушно улыбается.
— Ты дурачок, Ричард. Жалкий, безмозглый слизняк. Скажи, ты когда-нибудь видел господ, которых оговорил? Реда, Уайта, Блэка?
Как же!
— Их нельзя увидеть. Они сидят в своих кабинетах на последних этажах (уф!) фирменных небоскребов.
— Ты был у них в офисах?
Ах ты!
— Нет.
— А ты сходи, — у, усмехается он. — Ты найдешь их пустыми. Пустые столы и кресла, безмолвные телефоны.
— Как так?
— Мистеров Уайта, Блэка и Реда, владеющих крупнейшими предприятиями нашей Страны, не существует. Вернее, больше не существует. Остались только их имена. У нас есть промышленность, но нет промышленников. Капитализм без капиталистов.
А? О!
— Когда вы их устранили?
— Они сами убыли. Давным-давно. Решили, что им здесь невыгодно, вот и все. Не знаю толком, куда они делись, не интересовался. Кажется, у них было намерение развернуться в какой-нибудь отсталой южной стране, где никогда не слышали о финансовом капитале, акциях, дивидендах.
Вот тебе раз!
— Не понимаю.
— Потому что дурак.
— Но ведь у нас самые высокие в мире прибыли, самая большая отдача от капиталовложений в промышленность. Наша экономика, не в пример прочим, не знает спадов и кризисов.
Вот.
Он медленно качает седой головой.
— Ну не дурак ли ты? Не безмозглый слизняк? Ты ведешь себя так же глупо, как твой брат Георг. Высосал из пальца лжеулики, построил на них обвинения, а они бац! — и рассыпались. Несерьезно. Хуже не придумаешь. Особенно если речь идет о бизнесе или о политике. Я пытался тебя направить, делал что мог, но ты ничего не понял.
Ах! («Наверно, я не должна этого говорить, ведь я мать, но у бедного Ричарда головка не варит».)
— Отец!
Ух!
Он жестом просит не перебивать его.
— Твой Ричард, Ричард, которого ты взял за образец и которому стараешься подражать, был гениальный интриган. Он строил свои козни продуманно, он знал, кому нанести удар и когда. — Показывает на спинку трона. — Дело в том, что за спиной у Ричарда, направляя его руку, стоял Шекспир. У тебя за спиной нет никого. Никто не направляет твою руку, и ты наносишь удары наугад, вслепую, как дурак, как последний дурак. Хочешь сесть на мое место? Тебе удобно на троне? Но уж ты-то и подавно не найдешь то, что тщетно искал я. Смысл, оправдывающий все это. — Безнадежно обводит зал рукой. Ой! — Добиваясь папского престола, я не деликатничал. Я не задумываясь убирал всех, кто мог мне помешать, перебежать дорогу. Только, в отличие от тебя, я делал это с умом. Я говорил себе: достигнув власти, верховной власти, я возвышусь над всеми, смогу делать, что мне заблагорассудится, получу все, чего бы ни захотел.
— Так ведь и вышло, разве нет?
Прежде чем продолжить, он окидывает взглядом горы мусора.
Переливающиеся мрачным блеском.
— Да, мы хозяева всего — я и мои кардиналы. Но что толку? Зачем нам богатство, где и на что его тратить, когда мы — хозяева мира? С тех пор как нами упразднены банки (а сделать это пришлось потому, что сбережения — первейший враг нашей религии), ушли в прошлое барыши, прибыли. Ты знаешь, все мы живем одинаково, люди довольны — это демократично. Любой доход должен быть вновь инвестирован, все поглощается непрерывным циклом «производство — потребление — помойка», неумолимой троицей, не допускающей пауз, — в противном случае машина остановится. А стоит ей замедлить ход, как построенное нами общественное здание пойдет трещинами, грозя обрушиться. Тем временем количество мусора растет, его скопление занимает все новые пространства, заполняет низины, выравнивая земную поверхность.
О! Он весь трясется, стараясь сдержать рвущийся наружу смех.
— Знаешь, какой мне рисуется Земля через тысячу лет, когда исчезнут последние признаки жизни, когда наконец этот народ, это олицетворение прогресса, эта раковая опухоль, пожравшая человечество, канет в небытие? Пришельцы из космоса найдут нашу планету полностью покрытой мусором. Единственным звуком, который они услышат, будет бряканье консервных банок, перекатываемых ветром. Тилим-тим- тим.
Он сверяется с воображаемыми (и-и-и!) часами.
— Верно, верно, уже поздно. Ничто меня больше не удерживает. Если тебе выгодно, можешь говорить, что это ты меня убрал. Прощай, безмозглый слизняк!
— Подожди, отец!
О-о-о!
Он зарывается в мусор и (и-и-и!) исчезает навсегда.
Ах! Ух!
О, это оказалось совсем просто. Настолько, что — вы сами видели — я тут ни при чем.
Ух!
Тилим-тим-тим. Ахахахахахаха! Ихихихихи!
