[29] -то не вдруг собрать удается, требующих, чтобы я забросил все свои дела и немедленно и безо всяких условий предоставил в их полное и безотчетное распоряжение все мои и не только мои ресурсы до последнего геллера [30] . А потом они подумают, что смогут сделать. Только вот это вряд ли. Я с этой публикой не могу не то, что работать – даже в одном пространственно- временном континууме находиться. Думаешь, я не пытался? Пытался. Особенно в самом начале. Знаешь, что из этого вышло? – Майзель наклонился вперед, поближе к Андрею. – Они сказали: о, ты тут! Коль а кавод [31] ! Давай быстро бабки сюда! Нет, подождите, парни, у меня есть план... Какой план, а ид [32] ?! Ты сдурел, что ли?! Твой план – говно, давай сюда бабки и смотри, как мы будем хреначить их направо и налево, какой мы гужбан устроим! Хочешь, тебя возьмем в тусняк, так и быть. И когда они поняли, что не получается по-ихнему, они сначала страшно удивились. Это че, типа, за дела?! Потом обиделись. А потом и разозлились, когда увидели, что все, у кого есть хоть капля совести и желания чего-нибудь сделать настоящего, бегут от них ко мне. И начали мне пытаться мешать. А я не стал ждать, пока Ребе соберется сказать свое веское слово, и врезал от души. Ну, а Ребе мне за это врезал... Не совпали мы с ним во мнениях по поводу методов. Что он мне и не преминул сообщить. Ну, я, знаешь, тоже за словом в карман не полез. В общем, поговорили, – Майзель снова вздохнул и печально улыбнулся. – Я убежден – если бы Всевышний хотел, чтобы я жил по заветам Ребе, он бы так все и устроил. Ну, а поскольку у нас с ним... – Майзель остановился. Словно хотел сказать что-то, но решил в последний момент, что не стоит. – Ребе чудный старикан. Если бы он не был таким упертым! Ну, тогда он не был бы Ребе, – Майзель снова улыбнулся, на этот раз – весело. – Как говорит Рикардо – тяжело с вами, народ жестоковыйный.
– Рикардо?
– Рикардо Бонелли. Урбан Двадцатый.
– А-а-а... Вы тоже друзья?!
– Обязательно, Дюхон. Разве можно что-нибудь стоящее сделать на этом свете без Ватикана?
– Понятно. И давно?
– Порядочно.
– А он что по этому поводу думает?
– Что у меня все еще впереди.
– Ох, Дан... А как же с Израилем, вообще?
– Мы стратегические партнеры. Союзники. Экономика, наука, военное строительство, разведка. Мы и Японию впрягли в это. И мир теперь другой. И чучмеки попритихли. Они не сдались, понятно. Пока. Но мы их додавим, Дюхон. Обязательно, – Майзель допил коньяк одним резким глотком. – Конечно, все очень непросто. Они так привыкли к тому, что только американцы были с ними, привыкли к этому вечному топтанию на месте, к поиску кошелька под фонарем потому, что там светло. Никак не могут поверить, что мы всерьез. Мешают разные мелочи. Ученые израильские к нам едут, видите ли. Ничего удивительного, – здесь и условия лучше, и зарплаты, и климат. И наши войска вместо вечно пьяного батальона прежней ООН, не вылезавшего из бардаков, им тоже ох как не нравятся. Хотя ведь это именно мы сделали выход из Ливана возможным. И встали там сами, и не даем чучмекам ползти туда и убивать ни христиан, ни евреев. Когда Ребе заявил, что Израиль не имеет права просто так вывести войска из Ливана, бросив на произвол судьбы союзника, два десятилетия воевавшего бок о бок... Они совсем там все обалдели. Никто не мог ожидать от хасидского Ребе такого демарша. Уж после этого Вацлав просто влюбился в Ребе.
– Я помню, – Корабельщиков улыбнулся. – Это было здорово. И комментарии по этому поводу – всех без исключения. Ты хочешь сказать, что Ребе...
– Ребе не политик. Он – Ребе. Это даже гораздо хуже. Для политиков, я имею ввиду. Будь он одним из этих, было бы просто списать все на коррупцию, прямую или завуалированную. А так... Бомба получилась, что надо, одним словом.
– А ты к этому никакого отношения не имел?
– Боюсь, сунься я в это лично, Ребе сделал бы все наоборот из чистого чувства противоречия. Другое дело – Вацлав. Ну, разумеется, мы позаботились о том, чтобы довести мнение Ребе до возможно более широкой аудитории в самые сжатые сроки, – Майзель подмигнул и поднял бокал. – Ты же понимаешь, упустить такое событие было никак невозможно.
– Ну, здорово... А Святые Места?
– Они не думали, что Вацлав решится на это. Ха! Это же Вацлав, – майор «Фолклендский Ястреб»! А когда Ребе его поддержал, пусть и весьма своеобразно... Да и купить всю эту шушеру, всех этих болтунов- демократов из Кнессета, не было большой проблемой. Агицен, паровоз [33] , как говорила моя бабуля, зихроно ливрохо [34] . Труднее всего было – всевозможные согласования: Ватикан, Всемирный совет церквей, православные... Ну, наши и сербы, как и болгары, только рады были. Вот Москва, – Майзель вздохнул, шевельнул бровями. – Это было непросто. Зато, когда все устаканилось... В конце концов, это святые места христиан, пусть и распоряжаются, и нечего евреям туда соваться.
– Да, – Корабельщиков покачал головой. – Это было, конечно, представление!
– Но они не посмели возражать. И без нас там теперь не обойтись. Все удалось.
– Это чистейшей воды империализм, тебе не кажется?
– Империя – не всегда плохо. Иногда хорошо, и даже очень. Кто-то же должен заткнуть этот поганый фонтан, этих сицилистов-сионистов, недорезанных местечковых комиссариков, которые тянут страну в пропасть раздела территорий? Потом, они Вацлава побаиваются.
– Почему?!
– А вот кажется им, что ревностный католик, друг Израиля – это нонсенс. Или того больше, – провокация. Тоже не верят, что он искренен. «Из Назарета может ли быть что путное»?! Плохо учили историю и всех равняют по своей поганой бердичевской мерке. А ведь нет у них друга последовательнее, чище и бескорыстнее его. Готового на все, хоть дустом засыпать эту чучмекскую протоплазму. И мне не верят. Даже в то, что я еврей, и то не верят, по-моему, до конца. Хотя, наверное, только законченный сумасшедший станет называть себя евреем, не будучи им на самом деле. Как я, – усмехнулся он. – И Ватикану не верят. Слишком много было всего. Тяжело с нами, Дюхон. Мы народ жестоковыйный. Ну, да прорвемся, как говаривал один литературный персонаж. Обязательно.
– Как-то все это...
– Да ладно, дружище. Я же говорю – прорвемся. И давай плавно переведем разговор с меня на тебя.
– То есть?
– Смотри, Дюхон. Мне катастрофически не хватает людей в Беларуси. Людей, которым я доверяю, а не грантососов. И которые что-то умеют. У тебя есть замечательное качество, без которого невозможно ничего сколько-нибудь значительного сделать. Ты умеешь подбирать команду и ставить задачу, которая нравится людям и которую они с большим удовольствием выполняют.
– Спасибо.
– А я тут при чем?! Просто конференция – это такая мелочь. Джентльмен в поисках десятки. Чего ты на самом деле хочешь?
– Да ничего, собственно...
– Не ври. Скажи это вслух. И я тебе помогу это сделать. Давай, Дюхон. Ну?!
Андрей долго молчал, глядя в пол. Молчал и Майзель. Наконец, Корабельщиков поднял глаза:
– Я хочу, чтобы мне хотелось возвращаться домой. Я хочу так же рваться назад в Минск, как ты рвешься в Прагу. Я хочу, чтобы мне не было стыдно за мою страну, за мой народ, языка которого я толком и не знаю. Я хочу, чтобы на обложке моего паспорта была не нарисованная Лукой брюссельская капуста, а герб моей страны. Хочу, чтобы немецкие и прочие пограничники не оттопыривали презрительно нижнюю губу, увидев мой документ, а хотя бы улыбались, пускай и дежурно. Я хочу для своего ребенка совсем не того, что я вижу там вокруг себя. Вот чего я хочу. Ну как? Нравится?
– Почти. А теперь – внимание, вопрос: на что ты готов ради этого?
– На что я должен быть готов?!
– Ты меня спрашиваешь?
– А кого мне, черт побери, спрашивать?! Позняка? Вячорку [35]
