чего-то страдал, каждый метнулся в эту странную затею, чтобы избавиться от страданий, и никто, никто, никто — затем, чтобы найти здесь свое счастье.
Имею ли я право, размышляла Аманда, вытирая слезы и всхлипывая, имею ли я право на что-то надеяться? Ведь и у меня свои нерешаемые проблемы, ведь и я несчастна, как они. Почему же никак не сходится пасьянс? Почему ничья проблема не может решиться благополучно вместе с моей? Сколько же еще у меня будет несовпадений?
Тогда, вчера, у нее ни на кого не было ни зла, ни обиды. Размягченная, умиленная душа приняла всех этих чужих мужчин как детей, она на какой-то момент почувствовала себя их матерью и сильно жалела, жалела, жалела каждого. А сегодня — только себя.
Она не выдержала и всхлипнула. Слеза капнула на папку. Ой, как бы не испортить бумаги. Аманда принялась искать платок. Ну конечно, я же вчера пожертвовала его этому несчастному…
Взгляд, брошенный на далеко стоявшего Брюно, не был ни жалостливым, ни сочувственным. Но вдруг Аманда поймала на самой себе сочувственный взгляд рядом стоявшего человека.
Это был Морис. Он стоял рядом, протягивал ей платок и стакан с водой. Аманда даже не удивилась.
— Спасибо, — мрачно поблагодарила она, не выходя ни из черных мыслей, ни из черного настроения.
— Мне показалось, что очень жарко, — почти без акцента сказал гражданин Гаити, Морис Субиз, — и я принес попить и вытереть пот.
Сквозь свои очки гаитянец явно видел лишнее. Аманда поблагодарила его еще раз — и еще холоднее. Выпила полстакана, хотя пить ей вовсе не хотелось. Остальное выплеснула на траву.
Морис терпеливо ждал, когда вспотевшая девушка утолит жажду. Молча принял пустой стакан, улыбнулся и пошел по своим делам.
Аманда пожала плечами и принялась жалеть себя дальше. Только она дошла до момента, когда уже единственным выходом из тупика казалось оставить угли в камине тлеть на всю ночь, как удар гонга болезненно пронзил слух и нарушил всю меланхолию самоубийственного настроения.
Морис усердно колотил поварешкой в сковороду, явно призывая все народонаселение мира — явиться сюда и полюбоваться унылым видом руководительницы-неудачницы. Аманда закрыла глаза. Да пошли вы все к черту… Пусть все видят, каково мир.
Видели ее или нет, она так и не узнала. Она слышала только общий далекий смех, говор, звяканье тарелок, но, как ни напрягала слух, ни разу не донеслось имя «Аманда».
Ну и черт с вами. Аманда вытянула ноги. Пусть думают, что я заснула.
И она действительно задремала, постепенно убаюканная ласковом шелестом хвои и пением птиц над головой.
Проснулась она от того, чего могла ожидать меньше всего. Кто-то поцеловал ее в щеку и убежал. От неожиданности Аманда не решилась открыть глаза. Она просто побоялась увидеть того, кто бы мог предстать. Увидеть — и разочароваться. Сегодня все было плохо. И даже этот странный, необычайный поцелуй — тоже плохая примета.
Наконец минут через пятнадцать Аманда открыла глаза и потянулась, как бы просыпаясь. Обвела взглядом меня! Оставьте меня в покое! Мне не нужны ваши платки, напитки и угощения! Чего вам от меня надо?.. — Она осеклась, увидев лицо Мориса.
Лицо сморщилось, словно он вот-вот заплачет. Как ужасно, как некрасиво, когда мужчина плачет. Да что это с ним?
— Морис, что с вами? Что-нибудь случилось?
Морис сглотнул. Промолчал. Потом медленно произнес:
— Простите меня, Аманда… Я думал, вам будет приятно… Мне так хотелось сделать вам что-нибудь приятное… Плед…
Аманда остолбенела.
— Это вы постелили плед?
— Чтобы вам было удобнее сидеть.
— И вода…
— Я видел, как вы плакали. Это было невыносимо. Я не мог вам сказать… Сделал вид, что жарко…
Аманда не выдержала и заплакала в голос.
А Морис, этот дурак, идиот, гаитянец Морис, вместо того чтобы бросить свои дурацкие стакан и миску, в которые он вцепился как в бог знает какие сокровища, вместо того, чтобы бросить их в пыль, на дорогу и обнять девушку, медленно повернулся, и пошел обратно.
Когда он почти скрылся из виду, Аманда наконец нашла в себе силы прокричать:
— Спасибо, спасибо! Простите меня!
Но ее уже не услышали.
Путь домой, долгий, одинокий, трудный путь, наконец закончился.
Традиционное прощание с очередной кандидатурой. Но кто виной на этот раз? Аманда долго, долго, долго вглядывалась в замкнутое лицо смуглого очкарика. Так это ты целовал меня? Ты? Почему ты не начал с этого? Я бы не дала тебе убежать. Она поцеловала фотографию.
Это было все, что ей оставалось от Мориса. От Мориса Субиза, гаитянца, который так и не стал женихом американской девушки.
Большой и вечной американской дуры.
16
Самая большая дурость, объясняла себе Аманда, деловым шагом направляясь к месту надежд, ставшему эшафотом длиной в неделю, это даже не то, что мне так и не увидеть счастья, а то, что, скорее всего, придется либо остаться старой девой, либо отдать себя первому попавшемуся придурку. О том, что бывает счастье замужества или материнства, или хотя бы просто мужского плеча, в которое можно уткнуться, пусть иногда, думать было совсем невыносимо. Но думалось — вопреки всякой логике, боли и чувствам.
Может быть, поэтому Аманда каким-то внутренним органом ощутила необычные вибрации в голове ее сегодняшнего помощника по лагерю — алжирца Эрвинна. До этого дня ей как-то было не до него, да и не очень доверяла она этим метисам. Но бледнолицые не оправдали надежд. Эрвинн же сегодня показался очень приятным мужчиной. И усердным подчиненным.
Аманде вновь захотелось попытать себя в роли шеф-повара. Эрвинн считал себя чрезвычайно сведущим в гастрономических делах и действительно разбирался в тонкостях ароматов и специй, пожалуй, получше Шарля. Почуяв интерес к себе, он охотно распустил все свои павлиньи перья, и готовка обеда перешла в такую увлекательную беседу, что Аманда в первый раз искренне пожалела, что этим нельзя было заниматься вечно.
К концу работы Аманде уже нравилось в Эрвинне все: и слегка гортанный голос, и своеобразная сноровистость движений, и даже то, что он как-то незаметно начал управлять разговором и работой. Ей оставалось лишь спрашивать, поддакивать и подчиняться. И это оказалось так приятно, что, когда алжирец как бы случайно взял ее за руку, Аманда не отшатнулась.
Эрвинн, впрочем, тут же выпустил девичью руку с прекрасно ухоженными ногтями, бархатной кожей и тонкими золотыми браслетами, но Аманда почувствовала всем, что было в ней женского, что ее руки произвели должное впечатление. Она была бы не против, если бы их поцеловали. Но Эрвинн не торопился проявлять дальнейшую инициативу.
Он сыграл на гонге какую-то мелодию с затейливым ритмом и пригласил народ к обеду с радушием владыки несметных сокровищ.
Обед хвалили все, даже ревниво относившийся к чужой готовке гурман Шарль. Эрвинн принимал хвалы с непроницаемым лицом, и только в глазах его, которые он то и дело переводил на Аманду, светилась
